Мои гости


≈     Главная      Об авторе и трудах      Книги     Статьи и доклады     ≈

≈     Воспоминания     Экспедиции      Документы      Письма    ≈

                                    ≈     Фотогалерея      Аудио      Видео       Мои гости     ≈

≈     Творческие связи     ≈





Эсфирь Дьячкова






                                        Эсфирь ДЬЯЧКОВА



Всю жизнь меня сверлила одна и та же мучительная мысль — надо заниматься на рояле.  Всё остальное — непозволительная трата времени.

Но, кажется, пришло время записать (прежде всего для себя) то, что никак не хочет становиться прошлым.  К тому же, писать о себе легче, когда окончена борьба с собою.

Я благодарна моим друзьям и моему брату за поддержку и помощь в работе.  По прочтении моих набросков они удивлялись:  «Ну и память у тебя!».  Да, но далеко не на всё.  Только на то, что в своё время поражало меня.

Заранее приношу извинения людям, которых, быть может, нечаянно обидела:  ведь каждый видит мир по-своему.


Моему сыну и внукам     













                              Часть 1.  Якутск

Первые уроки


Я — старшая сестра


1947 год.  Мы живём в Якутске, в маленьком (тогда казалось — большом) беленьком домике;  три окошка, которые зимой полностью утопают в снегу, две комнатки.  В одной, побольше, мы все — мама, папа, двухлетняя сестра Эля и четырёхлетняя я;  в другой, крошечной, мой старший брат Эдик.  На кухне за ширмой — младшая сестра папы, тётя Наташа, со своей дочкой Марусей.  У них нет своего жилья.  Наши родители работают с утра до ночи, и тётя Наташа делает всё:  доит корову, даёт нам хлеб с маслом (наша дневная еда), гуляет с нами вокруг дома.  Гуляет в любую погоду, даже при –60°С (к счастью, зимой не бывает ветра).  А иногда на ночь тётя Наташа рассказывает нам сказки на русском языке с примесью якутского.

В тот вечер родители работали, тёти Наташи не было дома, я одна осталась с моей сестрой.  Мы спим — Эля в своей кроватке с загородками, я в своей, в проходе перед печкой.  Просыпаюсь от её плача.  Мне четыре года, я — большая, я — старшая.  Обнаруживаю, что Эля мокрая.  Дома холодно.  Пол ледяной.  Быстро, по-деловому нахожу выход из положения:  кладу сестру на пол, водружаю свой матрац поверх её мокрого.  Затем с трудом взваливаю сестрёнку на место и залезаю туда же сама.  И мы вдвоём, прижавшись друг к другу, засыпаем.



Новый Год!


Пахнет ёлкой. Каждый год мы в одних и тех же костюмах:  Эля — Красная Шапочка, Эдик — лорд в цилиндре, с тростью, я — украинка:  широкая юбка, на голове венок из ярких искусственных цветов с ниспадающими разноцветными лентами.  Помню каждую игрушку на ёлке:  самодельные блестящие шарики, крошечный домик (вроде нашего), петух, клоун.  Под ёлкой — многолетняя желтоватая вата.  На ветках — сделанные нами бумажные снежинки, ажурные, легкие.  До сих пор я не забыла, как это делается, и научила этому ремеслу своих внуков.



Детские страхи


Сколько страшных историй про домовых, пьяных, воров, диких зверей наслушалась я в детстве!  Из-за печки, где у нас умывальник, выскочит лохматый мужик, по трубе спустится другой, не менее лохматый и чёрный от сажи.  На замёрзших стенах — уродливые рожи, двухголовые монстры.  Только изредка на обледенелых окнах с тремя рамами вырисовывается что-нибудь знакомое, обычное:  снег, скользящие сани, олень, соседская собачка, пробегающий заяц.  А по вечерам, перед сном, опять кошмары.  Даже папа на кухне, разрезающий ножом толстую «бухгалтерскую» книгу, мне кажется, готовит пули для того, чтобы убить меня.  Я не осмеливаюсь его спросить — правда ли это!?  Засыпаю с этой страшной мыслью, а ранним утром, ещё до работы, часа в четыре, папа приносит огромную охапку дров на ремне, перекинутом через голову, и с оглушительным грохотом сваливает их у печки прямо рядом с моей кроватью.  Я уже лежу на полу (упала, бедняжка!), подстелив предусмотрительно свое одеяльце, притворяюсь спящей, и папа заботливо укладывает меня в постель.  Я рада.  Значит, он меня любит и не собирается убивать.


Водовоз

Вода — дефицит


Мы покупаем лёд в начале зимы, он лежит в сарае и не тает до самого лета.  Каждое утро папа приносит большую льдину, опускает её в бочку, колет на мелкие кусочки висящей на стене ледоколкой.  Лёд медленно тает.  Эту воду мама использует строго для готовки еды.  Для других нужд воду привозит водовоз.  Для купания детей вода подогревается, нас усаживают в ванночку — меня, толстую, в широкую часть, Элю, худющую, в узкую.  После нас в этой воде моют Эдика, затем в ней стирают одежду и, наконец, ею же моют пол.

Весной (в мае) начинает оттаивать лёд на окнах. Вода стекает на подоконники, по всей длине которых мы заранее укладываем старые чулки.  Оба конца чулка опускаем в горлышки бутылок, подвязанных к подоконнику.  Накопившейся водой мы поим кур.



Музыка


На кухне в самом холодном заиндевевшем углу, под круглым чёрным радио папа пристроил маленький столик, упирающийся подпорками в стену (столик-консоль).  Помню очень отчётливо:  звуки музыки льются из радио, я сижу на стуле перед этим столиком и с большим воодушевлением изображаю игру на рояле.  Не помню, где я видела как играют.  Может быть, в кино. На концертах я никогда не бывала, телевидения не было и в помине (до моей первой встречи с телевизором оставалось ещё 12 лет).

А через год родители купили нам пианино «Красный Октябрь».  Мама светилась радостью:  она с детства мечтала сама играть, но не довелось.  Это была её идея — приобрести пианино и начать учить детей музыке.  Папа не очень-то и знал, что такое музыка.  Правда, перед сном он иногда пел нам «Буря мглою небо кроет» на свой собственный мотив (я до сих пор не могу спеть чисто этот романс, пою в его версии — фальшиво, с четвертьтонами).

И вот к нам стала приходить на дом учительница.  Мы с братом начали заниматься музыкой.  Плохо помню эти занятия, но один случай врезался в память и стал семейной легендой.  Я не готова к уроку и на вопрос учительницы:  «Почему ты не позанималась?», отвечаю:  «Тетя Наташа мне не дала хлеба — у меня не было сил».  Объясню:  нас заставляли есть всё с хлебом.  И кашу, и суп, и мясо.  И даже на десерт чай с хлебом, посыпанным сахаром.  «Хлеб даёт силу!», — говорил папа.



Дед Егор

Дед Егор


Одевали нас с сестрой абсолютно одинаково.  Папина сестра, тётя Маня — портниха божьей милостью, по маминому заказу шила нам платья, как правило, из нового материала.  Но иногда что-то перешивалось, перелицовывалось из старых вещей, если материал был, как говорила мама, «добротным».  Туфли и ботинки также были одинаковыми.  Позже, когда я в 7 лет пошла в школу, моей пятилетней сестре тоже сшили школьную форму, и наш дед Егор — косторез — сделал нам из мамонтовой кости чудные маленькие квадратные пуговички.  Дело в том, что в это время дедушка делал нож для резки бумаги — он готовил подарок к 70-летию Сталина.  На ажурной рукоятке была целая сцена:  олени, наездник в типичной якутской шапке, в торбасах (обувь, сшитая, как правило, из оленьей шкуры шерстью наружу).  Во время работы каким-то образом этот нож выпал из рук деда и разбился на кусочки.  Бедный дедушка, как он расстроился!  Но из этих маленьких кусочков он и сделал нам пуговицы, a из фигуры наездника на оленях — брошь маме.

Целыми днями дед работал у станка, который сам сконструировал. Этим станком он пользовался для нарезки мамонтовой кости.  У дедушки был громадный набор всяких инструментов, тоже собственного изготовления, и каждый инструмент убирался в специально отведённое для него отверстие на рабочем столе.  Я, наблюдая часами за его работой, видела, как, попользовавшись инструментом, он аккуратно вставлял его в соответствующую дырку.  Руки у дедушки были довольно большие, но очень чуткие, умные. Пальцы — чистые, с коротко остриженными ногтями.  Но один палец — большой, на правой руке — был жёлтым и немного приплюснутым.  Этим пальцем дедушка утрамбовывал уже загоревшийся в трубке табак, и я всегда боялась, что палец тоже загорится.

Дедушка не любил, когда многочисленные внуки заходили в его каморку и отвлекали от работы.  Миллион раз я слышала в таких случаях фразу:  «Бар, бар!  Кер бар!» (по-якутски — «Уходи, уходи, убирайся!»).  Разрешалось присутствовать почему-то только мне.  Я часто этим пользовалась, сидела рядом тихо, почти не дыша.


Когда-то давно мой брат написал небольшую историю «Как дед Егор Сталину подарок дарил».  Не буду здесь пересказывать — её легко найти у него на сайте (eduard.alekseyev.org).


Дед жил у одной из своих дочерей — нашей любимой тёти Мани.  Мы обожали ходить к ней в гости.  В её доме всё было чётко организовано.  Утром все пили чай с молоком и ели хлеб с маслом.  До этого тётя Маня успевала подоить корову и привести всё в порядок.  Иногда она брала меня с собой в хотон (хлев).  Мне нравилось смотреть, как она садилась на низкую табуреточку, обмывала тёплой водой вымя коровы и смазывала его перед дойкой вазелином.  Хорошо помню звон упругой струи молока, бьющей в стенку пустого ведра.

После завтрака муж тёти Мани, дядя Герасим, уходил на работу в банк, а дед Егор перебирался за перегородку к своему станку.  Выходил он оттуда только к чаю в час дня, когда дядя Герасим приходил на полчаса домой из своей конторы.  До этого тётя Маня, справившись с уборкой в доме, уже часа три как что-то шила, кроила, примётывала или порола.  Она обшивала своих многочисленных племянниц и соседей.

Какая-нибудь заказчица приходила к ней домой, они обсуждали фасон нового платья, и тётя Маня, глядя на заказчицу, выкраивала платье из куска материи.  Чудо заключалось в том, что после этого не нужно было примерять, подгонять, переделывать — всё сидело идеально.  Много позже, во время нашего отказничества, когда в течение десяти лет мне, оказавшейся вне профессиональной деятельности, приходилось зарабатывать на жизнь шитьём, я вдруг обнаружила, что, наблюдая за работой тёти Мани, многому научилась.



Наше питание


Каждое лето мы всей семьей ездили в лес и собирали большое количество брусники, черники, голубицы, а также красной и чёрной смородины.  Если лето было засушливым, нам приходилось перебираться на пароме (вместе с двумя мотоциклами) на другую сторону реки Лены и специальными совками собирать ягоду там.  Вместе с ягодой набиралось много листьев, их надо было отделить от ягоды.  И вечером мы должны были перекатывать ягоду по наклонному противню в стоящий на полу таз, листья же при этом сдувались вентилятором (этот метод изобрёл мой брат).

Сбор ягод был очень утомительным занятием:  жара в период сбора стояла жуткая, и комаров было несчётное количество.  Как мне до недавнего времени казалось, это были особые комары — большущие, с громадным хоботом, которым они способны были прокусывать любую одежду.  Страдали все, а я особенно, так как была «золотушным» ребёнком (тогда мы не знали слово «аллергия»).  Любой укус превращался в незаживающую рану.  Однако уже в два-три года я без всяких диетологов знала, от чего мне лучше воздержаться.  Мама рассказывала, что, когда американцы начали посылать нам во время войны продукты и мне впервые в моей жизни дали попробовать кусочек шоколада, я тут же, к великому огорчению родителей, его выплюнула.

Вообще с едой было негусто. Хотя, по сравнению с блокадным Ленинградом или голодной Украиной, безусловно, нам жилось не так уж плохо.  Помню празднование дня рождения сына тёти Мани.  У тёти Мани было много детей, но все они в раннем возрасте умирали от порока сердца.  Единственным выжившим ребёнком был этот мальчик.  Назвали его в подражание моему брату тоже Эдиком, и до самой его смерти (умер он, немного не дотянув до 60-ти) мы все называли его Эдик-ма.  Так вот, на этот день рождения тётя Маня пригласила детей и угощала нас манной кашей с растопленным маслом в разноцветных блюдечках, а потом дала каждому по оладье.  Это был настоящий пир!



Военные годы

Военные годы.
Среди детей:  слева Эдик-ма (маленький), справа Эдик-бо (большой);
стоят:  мама, дед Егор и тётя Маня.



По степени гурманной радости с этим днём рождения могли сравниться только наши редкие поездки к моей двоюродной сестре Мусе, дочери старшего маминого брата Абрама, умершего в тюрьме от чахотки в 1938 году.  Как вы понимаете, он не был уголовником:  времена были такие — сталинские!  Муся была одной из четырёх приёмных дочерей наших родителей.  Две другие в разное время были взяты из детдома:  Лия и, позже, Маша Беспалова.  А четвёртая — Дуня, наша троюродная сестра, появилась у нас ещё позже, когда мы уже переехали из беленького дома в двухкомнатную квартиру в огромном (по тогдашним якутским стандартам) 16-квартирном доме на улице Ворошилова, откуда через несколько лет я уехала в Москву.

Муся в то время была уже совсем взрослой, работала врачом в Якутском аэропорту, километрах в четырёх от города.  Наш папа брал на воскресенье лошадь со своей работы;  он был директором школы №17 и преподавал там же математику.  Прекрасно помню, как он раскладывал для мамы и нас, двух девочек, тулуп на заднем сиденье кошовки (маленькие сани), укутывал нас пóлами этого тулупа, тщательно подпихивая их под нас.  Эдик в своей шапке с ушами, торчащими в разные стороны, вставал сзади на полозья;  папа, большой и грузный, водружался на облучок, издавал звук, похожий на поцелуй, и лошадь трогалась, сначала нехотя, затем постепенно набирая скорость и переходя на рысцу.  Муся уже поджидала нас.  Пахло картошкой, жаренной на сале.  Картошки было много и можно было есть «от пуза».



Зимы


Якутия...  Край суровый.  Зимы длинные, тёмные, холоднющие.  Морозы доходят до -60ºС.  Когда температура падает до -55º, школы закрыты.  Мы, дети, счастливы!  Играем в футбол, плюёмся.  Да, да, плюёмся.  Это такая игра:  при сильном морозе плевок в полёте замерзает и долетает до цели уже в виде твёрдого шарика.  Нужно изловчиться и обязательно попасть в глаз «противнику» — единственное открытое место.  Ведь всё лицо закрыто шарфом.

Как мы ждали весны!  Уже с раннего детства знали, когда зиме приходит конец.  «Река пошла», — кричали мы и бежали на берег.  Лёд трещал, льдины налезали одна на другую, грохот стоял жуткий.

«Сибиряк — это не тот, кто не боится мороза, а тот, кто знает, как правильно одеваться».  И это правда.  Совсем ещё крошек, папа вынимал нас из кроваток, сажал на стул перед растопленной печью (утром в комнате было холодно, не больше +7-8ºC) и начиналась процедура одевания.  А перед прогулкой тётя Наташа надевала на нас чулки на резинках, пристёгнутых к лифчику, две пары рейтуз и сверху шаровары;  на ноги — сначала кянчи (сшитые из заячьих шкурок меховые носки, мехом вовнутрь), затем валенки, несколько кофт, пальто, меховую шапку, которая плотно натягивалась на аккуратно завязанную косынку.  А потом нас укутывали большой тёплой шалью.  Её завязывали двумя узлами крест-накрест на спине.  И мы, «две кулёмы» (так мама любовно называла нас), отправлялись гулять вокруг дома.

Вообще-то мама была не очень щедра на ласковые слова.  Кроме «кулёма», иногда она называла меня «бутылочкой» или Фирушей.  Я не помню, чтобы она меня когда-нибудь приласкала или поцеловала.  Безусловно, мама любила нас, но как-то по-своему, без внешних проявлений.  Единственный раз, когда в одиннадцать лет я заболела скарлатиной и меня уложили в больницу на сорок дней, при расставании я увидела слезы у неё на глазах.



Детский сад


Летом каждый год мы уезжали на дачу.  Местность называлась Сергелях, т.е. «С коновязями» (сэргэ по-якутски — коновязь).  Сначала родители снимали четверть домика на берегу озера:  покосившаяся веранда, где мы ели, и две малюсенькие комнатки.  В проходной спали родители, а мы, дети, протиснувшись в нашу комнату между родительской кроватью и стеной, устраивались на ночь кто на кровати, кто на топчане.  Нас было всегда много.  Родители брали к себе наших двоюродных братьев и сестёр.  Вот уж где я наслушалась страшных историй!

Неподалеку от нашей дачи находился детский сад, где заведующей была мамина ближайшая подруга тётя Вера Мишлимович.  Время было тяжёлое, сразу после войны.  Нас с Элей отдали туда, чтобы подкормить.  Мне было лет пять, Эле — три.

В памяти сохранились маленькие разноцветные стульчики, низкие столики, аккуратно заправленные байковыми одеяльцами раскладушки, на которых мы спали днём.  Обед подавался в тарелочках, на дне которых, когда съедались полухолодные щи из квашеной капусты с перловкой, можно было увидеть мишку, зайчика, домик, цветочек.  На второе всегда была малюсенькая котлетка с гарниром из той же перловой каши;  затем кисель из брикета — красивый, красный, чуть-чуть сладкий, или компот в гранёном стакане, в котором одиноко плавал сухофрукт — обычно кусочек жёсткой груши.  Помню также качели, на которых я моментально укачивалась.

Казалось бы, всё неплохо, но мне, домашнему ребёнку, впервые оказавшемуся в общественном заведении, было не по себе.  Везде мерещился подвох:  родители избавились от нас навсегда, воспитательница нас ненавидит.  Дети, травмированные войной, некоторые из них — полные сироты, были замкнутыми, часто озлобленными.  Не помню ни одного улыбающегося лица.

И вот, в один прекрасный день, я взяла свою сестру за руку.  Мы пробежали за деревьями по территории детского сада и прокрались под окнами мазанки (в отличие от хат на Украине, обычно обмазанных глиной, в Якутии юрты обмазывались коровьим навозом пополам с соломой).  В этой мазанке находился кабинет заведующей детским садом тёти Веры.  Оказавшись в поле, мы добежали до нашей дачи.  В детском саду был ужасный переполох:  пропали дети Ефима Алексеева!  Уже тогда папа был очень заметной фигурой, и тётя Вера, наверное, пережила не самые приятные минуты в своей жизни.  Не помню, попало ли мне от родителей, однако желаемого результата я добилась — нас больше не посылали в ненавистный детсад.

Мама, уйдя в отпуск, взялась за наше воспитание-образование.  Она вообще была человеком дела.  Ежедневно мы должны были вышивать (стебельком, гладью, крестиком), зашивать дырки на одежде, поливать цветы.  Уже в пять лет я мыла посуду и пол, ежедневно ходила за хлебом и иногда часами выстаивала очереди в магазине, где, кроме хлеба, продавался сахар, какие-то крупы, изредка селёдка, коврижка, пряники, конфеты, наливалось в бутылки подсолнечное масло.  Пустая бутылка предварительно взвешивалась, и я очень внимательно запоминала её вес, подсчитывая в уме, какой он будет вместе с маслом.  В жуткую жару, по солнцепеку, я — гордая, в ожидании похвалы — несла добычу домой.



Туберкулёз


Это было в те годы просто бедствием.  Два туберкулёзных санатория неподалеку от города были забиты больными.  Наша мама, приехавшая в Якутск в 1935 году, была настолько напугана этой болезнью, что очень прочно привила нам строжайшие правила гигиены, точнее сказать, чувство брезгливости.  Мы старались не браться за ручки дверей в общественных местах, не прикасаться руками к перилам, не вытирать руки общим полотенцем и, конечно, перед каждой едой обязательно мыть руки с мылом.  К счастью, в Якутии не принято было целоваться при встрече.  Якуты вообще не целуются, они предпочитают нюхать друг друга.

Опасения мамы распространялись и на купание.  За всё детство я купалась в озере всего раза три.  И только на третий раз научилась кое-как держаться на воде.  Вообще-то я была очень спортивной:  коньки и лыжи с раннего возраста, позже волейбол, которым я занималась очень серьёзно (перед отъездом в Москву в 1959 году я была в юношеской сборной Якутии).

Однажды, мне было лет 14, мы катались на лодке с моими сверстниками, и мальчишки, затеяв возню, стали сталкивать девочек в озеро.  Оказавшись в воде, я начала кричать.  Никому и в голову не пришло, что я — такая спортивная — не умею плавать.  Испугалась я жутко, но в тот раз как-то обошлось.

Позже, приехав из Москвы на каникулы, я решила, что пора мне восполнить этот пробел.  Преодолевая страх, я заставляла себя проплывать определённую дистанцию.  Но как-то раз, с трудом доплыв до другого берега небольшого озера, я обнаружила, что стоявшие в воде березы, за которые я хваталась, чтобы выбраться на берег, совершенно гнилые.  Встать было невозможно — под ногами топкое болото.  Моя подруга, Наташа Кокшарская, скрипачка, прогуливалась со своим приятелем по противоположному берегу и была, видимо, очень увлечена своим другом.  Она не сразу отреагировала на мои вопли.  К счастью, было ещё не совсем поздно, когда молодой человек, поняв в чём дело, в несколько бросков пересёк озеро и вытащил меня за волосы.  Весь вечер меня колотила нервная дрожь, но родителям я ничего не сказала.

Из-за маминых опасений подхватить какую-нибудь заразу я плавать толком так и не научилась.  Но зато и туберкулёзом не заболела.



Подготовка к зиме


Сейчас трудно себе представить, как важно было подготовиться к суровой и безумно длинной зиме.  Спасением была вечная мерзлота:  хранить замороженные продукты в так называемом леднике можно было годами.  Выкапывалась яма глубиной не больше двух метров, туда укладывался лёд (питьевой запас) и продукты.  Наш папа, заготовитель провизии не только для нас, но и для семей своих сестёр, закупал осенью половину коровьей туши, конину, печень, рыбу.  Всё это делилось на порции и спускалось в ледник.

Кроме того, каждый год на весь октябрь папа, как и большинство мужского населения Якутии, уезжал на охоту — дополнительный способ обеспечить питание семье.  Этому моменту предшествовала большая подготовка.  Тщательно обдумывалась соответствующая одежда:  в октябре уже было очень холодно, лежал снег, ночевать во время охоты приходилось прямо в кузове грузовой машины.  Чистились, смазывались ружья, заряжались патроны.  Даже мы, дети, участвовали в этом:  засыпали в гильзы порох, вкладывали пыжи, вдавливая их специальным прибором.  Папа заготавливал большое количество манков (манки-обманки — утки в натуральную величину, выструганные из дерева и раскрашенные).

Мы с нетерпеньем ждали папиного возвращения.  Наконец, появлялась машина, и папа, обросший редкой якутской щетиной, выпрыгивал из кузова.  Вместе со своими друзьями (обычно они ездили втроём) отец выгружал мёрзлые тушки зайцев, дичи.  Вся кухня была завалена добычей.  Ждали, пока это всё разморозится.

Затем приходил дед Егор и начиналось освежевание:  с зайцев снималась шкура.  Делать это надо было умело.  Сначала дедушка своим якутским острющим ножом надрезал шкурку на голове зайца, а затем очень аккуратно, захватив край шкурки плоскогубцами, снимал её, как чулок.  Нож всегда был под рукой:  вставленный в ножны, он закладывался за голенище торбасов.  Дедушка, когда ел мясо, тоже пользовался этим ножом.  Ухватив зубами кусок, он у самых губ отрезал нужное количество.  Мне было страшно, что он при этом отрежет себе губу или нос.

При освежевании стоял очень резкий запах.  Нам это не нравилось.  Но, несмотря на это, в доме было радостное, приподнятое настроение.  Мы активно участвовали во всём.  Отец раскладывал тушки зайцев и уток по кучам, и мы бегали по всему городу, разносили гостинцы нашим родственникам и знакомым, список которых папа тщательно продумывал.  Oн честно делил всю добычу между всеми, никого не забывая.

Менее приятным занятием было ощипывание дичи. Иногда, ухватив слишком много пуха и пера, мы надрывали и кожу птицы.  Это вызывало недовольство взрослых:  пух и перо полагалось собирать отдельно — пух использовался для подушек.


Другим трудоёмким делом в подготовке к зиме была засолка капусты.  Заранее готовились деревянные бочки, схваченные металлическими обручами.  На специальных досках, с двумя или тремя вделанными в них острыми лезвиями, целая бригада шинковала горы капусты.  Отделив небольшие порции, мама подсаливала их «на взгляд», добавляла иногда морковь, тмин и даже бруснику.  Дня три бочки оставались на кухне:  надо было дать капусте забродить, для чего её протыкали специальной, тщательно оструганной палкой.  Мастерство мамы заключалось в том, чтобы не дать капусте прокиснуть, она должна была оставаться хрустящей.  Затем бочки выносились в кладовку, на холодок, и опять же надо было угадать, когда, наконец, разложить капусту по мискам и уже тогда окончательно заморозить.  После этого, вынув из миски, каждую замороженную порцию следовало положить в огромную железную бочку в сарае.  В ней капуста хранилась до самого лета.

Зимой, в полной темноте (а темно было почти всегда), мы бегали в сарай и должны были голыми руками наощупь отличить эту капусту от рыбы, мяса, кружков замороженного молока, остатков мороженых тортов (в варежках это было бы невозможно).  Если это делать неосторожно или медленно, то пальцы моментально примерзали к стенкам металлической бочки.

Чаще всего приходилось отправляться в кладовку мне.  Стимулом было нащупать кусок торта.  Мама делала торты превосходно.  Обычно к приходу гостей готовился полный набор традиционных маминых блюд, и всё, что было не съедено, отправлялось в эту же самую бочку.  Похоже, в моей памяти всё немного сместилось во времени.  До этого изобилия были голодные военные и послевоенные годы...

Кроме ледника и сарая, было у нас ещё и подполье (так мы называли подпол).  Подполье — это небольшая яма, вырытая прямо в доме, под полом. Там хранилась картошка, а также стояли две небольшие коробки:  в одной из них, в песке, килограмма три морковки, в другой — килограмма два свеклы.

Помню, я — совсем маленькая — отправляюсь в подполье, где меня подстерегает опасность:  повсюду расставлены мышеловки.  В некоторых — уже пойманные мышки.  При этом воспоминании я и сейчас содрогаюсь от ужаса и отвращения.  Мне тогда всё казалось, что я вот-вот наступлю на живую мышь.  Может быть, так однажды и случилось;  иначе откуда же в моих ушах до сих пор стоит этот отвратительный писк?!



Новое жильё


Ещё когда мы жили в маленьком беленьком домике, я пошла в школу, сразу во второй класс — по примеру моего старшего брата.  Но, проболев корью, ветрянкой и ещё чем-то, пропустила три школьных месяца, очень отстала от класса, и в мае родители отдали меня доучиваться в первый класс.  Брат подшучивал надо мною:  «На будущий год ты пойдёшь в детский сад, а затем и к маме в живот».  Я очень обижалась.

Так вот, в первый класс я отправилась уже из новой квартиры.  Безусловно, это было, как тогда говорилось, «улучшение жилищных условий».  Опишу это жильё.  Зайдя в квартиру, мы попадали сразу в кухню.  В углу слева — рукомойник, помойное ведро, прямо под ногами — крышка подполья, тут же — курятник.  Каждое утро мама ощупывала кур (отсаживала в отдельный отсек тех, которые должны были снестись), выдвигала платформу (пол курятника), чистила её и насыпала свежие опилки.  Ажиотаж стоял в курятнике страшный, особенно волновался петух.  Кстати, в нашу, детскую, обязанность входило подкармливать кур мелко нарезанной бумагой и подсушенной яичной скорлупой (кальций!).

Наверху за курятником к стене прибиты три больших гвоздя;  туда вешали свои громоздкие пальто взрослые, а мы, дети, втискивали свою одежду на два гвоздя, прибитые на уровне наших голов.  Часто пальто оказывались на полу, присыпанные опилками из курятника.

Половину кухни занимала печь.  С одной стороны её топили и готовили еду, а с другой — была духовка.  В ней мама пекла пироги, там же мы сушили валенки и рукавицы.  Над духовкой — вьюшка.  Надо было точно угадать, когда начинать её задвигать, а когда закрыть окончательно.  От этого зависела температура в доме.  И не дай Бог закрыть вьюшку раньше времени — вся семья могла угореть.  Мама внимательно следила за этим.  Головёшки в печи должны были уже прогореть, затем их надо было разбить на мелкие кусочки и закрыть вьюшку только тогда, когда уже не будет синеватого огня.  Пропустить этот момент означало замерзнуть.



С внуками

Дед с внуками (стоит третья справа — приёмная дочь Маша)



Вплотную к печи стояла кровать Маши — девочки из детдома;  она в то время училась в десятом классе.  Мы все её очень любили.  Она очень отличалась от нас и возрастом и цветом волос:  блондинка с вьющимися волосами, заплетёнными в длинные косы.  Мне очень хотелось быть похожей на неё.

Вообще, мне с раннего детства хотелось быть красивой.  Года в три, когда папа остриг меня наголо, я, прослышав, что волосы будут от этого гуще, тут же взяла ножницы и отстригла себе ресницы.  До сих пор жду, когда они отрастут.

Рядом с кроватью Маши стоял обеденный круглый стол.  Вечером родители возвращались с работы, и мы все вместе ели.  На стол выставлялся большой кусок дымящегося мяса, вынутый из супа.  Папа отрезал самый лучший кусочек маме.  Мы ждали своей очереди.

Как все якуты, папа знал толк в мясе.  Часто повторял:  «Самое вкусное мясо — у кости».  Сам он сгрызал даже кости, считая, что это очень полезно для зубов.  И действительно, зубы у папы были превосходными.  До самой смерти он не знал, что такое дупло или зубная боль.  В молодом возрасте он даже участвовал в соревновании:  кто оставит более глубокий след от зубов на стволе ружья.  Обычно он побеждал.  Похоже, он и в самом деле получал дополнительные витамины и кальций из костей. (Надо сказать, что в Якутии в то время из-за недостатка витаминов была очень распространена цынга).

Так вот, сначала мясо раскладывалось на тарелки, затем мама наливала туда суп (обычно с вермишелью, иногда с капустой и картошкой).  Это было нашей неизменной ежедневной едой.  После этого мы ели хлеб, намазанный маслом и посыпанный сахаром — наш десерт.  Но изредка устраивались праздники — незабываемый пир, когда мы все усаживались за стол, и папа, сняв клещами кожу с замороженной стерляди или чира, ставил рыбу на голову и острым якутским ножом срезал тонкий слой, который закручивался кольцом.  Мы по очереди брали эти завитки, обмакивали их в заранее приготовленный соус из уксуса, горчицы и соли, и отправляли в рот.  Теперь я понимаю, что эта рыба была основным, если не единственным, поставщиком кальция и витаминов.  Мы ведь не видели ни фруктов, ни свежих овощей.  После еды папа тут же ложился на маленький топчан, часть которого находилась под столом, а мама насмешливо замечала:  «Отчего солдат гладок? — Поел и набок».

Папа, вес которого был больше ста килограммов, после обильного ужина и крепкого горячего чая, крякая, говорил:  «Оказывается, пить хотелось».

Чай пили обязательно с молоком.  Помню, позже, когда я уже жила в Москве, один из моих родственников (муж моей двоюродной сестры, ответственный работник МВД) приехал в Москву в командировку.  Он позвонил мне из гостиницы «Россия» (только что построенная, самая роскошная гостиница в Москве), где у него был отдельный номер, и попросил разрешения остановиться у нас.  «Здесь, — сказал он, — не дают молока к чаю». Вспомнилось и другое его высказывание.  Сидя на нашей шестиметровой кухне, наш гость наблюдает за мной — я хозяйничаю.  В своей якутской манере говорить всё, что думаешь, он, глядя на меня, задумчиво произносит:  «Однако очень худая, однако скоро умрёшь».

Надо сказать, что в нашу трёхкомнатную квартиру в Москве постоянно приезжали люди из Якутска.  И не только родственники.  Иногда совершенно незнакомые.  Как-то в четыре утра раздаётся телефонный звонок, хватаю трубку:  «Это Ибаноп (в якутском языке нет звуков «в» и «ф»).  Однако твоим папой тридцать седьмом тюрьме сидели.  Стою Домодедобо...  Телепон-аптомат...  У бас, слышал, машина есть...  Буду ждать...  Пусть муж быезжает».  Бужу мужа.  Он, конечно, едет.  И так без конца.  Это было утомительно, но я понимала: появись я в Якутии, они бы все, если надо, приехали в аэропорт встречать меня.  А окажись я у них в гостях, достали бы из ледника самую лучшую часть какого-нибудь рябчика, напекли бы лепёшек, налили бы крепкого чая, да не просто с молоком, а со сливками.

Вообще, на Севере очень сильны законы гостеприимства.  Для гостя ничего не жалко.  (Говорят, что в прежние времена у некоторых народностей Крайнего Севера хозяин даже предлагал гостю свою жену на ночь.  Особенно белому человеку.  А родившийся после этого ребёнок часто был самым любимым.)  Отношение к приезжим — особенное.  Вот и наша мама, став женой якута, всю жизнь купалась в любви окружающих.

Вспомнился ещё один небольшой эпизод, связанный со спецификой произнесения русских слов якутами.  Мне десять лет.  Чищу граблями территорию на нашей даче (трудовое воспитание, задание папы).  На соседней даче идёт ремонт.  Рабочий через ограду обращается ко мне:  «Эсписька баар дуу, суох дуу?» («баар дуу» по-якутски — есть/имеется ли, «суох дуу» — нет ли).  Меня пугает слово «эсписька».  Я понимаю, что он пытается говорить со мною по-русски.  Напрягаюсь, перебираю все возможные варианты и, только увидев у него в руке папиросу, догадываюсь:  «Спичка есть ли, нет ли?»

Или:  моя племянница, теперь необыкновенно красивая молодая женщина, в раннем детстве была, на мой взгляд, непривлекательным ребёнком.  Но один наш якутский родственник (обладавший, видимо, даром предвидения), взглянув на девочку впервые, воскликнул на, как ему казалось, чисто русском языке: «Крсабса!».  Он имел в виду: «Красавица!».



О любви и не только…


И снова я влюблён впервые,
Навеки снова я влюблён…   

М. Кузмин

Мои внуки — Вольф-Антонен и Шарль-Филипп, особенно второй, младший, отличаются большой влюбчивостью.  Думаю, что это им передалось от меня.  В пять лет я уже была не на шутку влюблена в соседа по даче Алёшу — сына маминого коллеги и друга, Алексея Алексеевича Новикова.  Алёша был лет на шесть старше меня.  А в семь лет я умирала от любви к другу моего брата Эзре Кутасову.  Пряталась под кровать и оттуда пела ему:  «Приходите свататься, я не стану прятаться».

Лет в десять объектом моей страсти был самый отъявленный хулиган нашей школы — Шурка Константинов.  Все перемены он проводил в туалете, выходил оттуда абсолютно прокуренный.  У меня кружилась голова и перехватывало дыхание (то ли от этого запаха, то ли от любви).

Однажды Шурка приболел.  Я вызвалась отнести ему домашнее задание.  Шла через какой-то громадный двор с барачными постройками.  Застала Шурку спящим на самодельной лежанке из составленных стульев.  Посредине маленькой комнаты высилась огромная, с многочисленными подушечками кровать его мамы.  Мама была типичной послевоенной одинокой женщиной — блондинка с мелкой завивкой, худая, с очень ярко накрашенными губами.  Героиня любого фильма того времени.

После Шурки я влюбилась в Толю Шлепакова, вернее, я ответила на его влюбленность.  На протяжении всех уроков он сидел за первой партой у окна, повернувшись спиной к учительнице, и неотрывно смотрел на меня.  Покончив с Толей, я нашла ему замену — Володю Петрова.  Володя жил со своей мамой и бабушкой в нашем же доме, но на втором этаже и в другом подъезде.  Поскольку на этот раз влюблённость была более серьёзной, я очень боялась выдать себя — старалась даже не смотреть на него.  Володя был на два года старше меня, играл — и очень хорошо играл — на баяне.  В школе на концертах или танцах он с большим энтузиазмом растягивал меха своего баяна, при этом смотрел в сторону и немного косил одним глазом.  От восторга я буквально переставала дышать.  Перепадали мне и другие радостные моменты.  Например, когда пару раз в день Володя проходил мимо наших окон, направляясь в туалет.

В такой романтичной главе я вынуждена сделать отступление и описать наш двор, особенно его заднюю половину, куда выходили окна нашей квартиры.  Вдоль забора были построены разношёрстные сарайчики, сколоченные каждой семьей из подвернувшегося под руку подсобного материала.  В дальнем углу высилась уборная с двумя дверьми.  Для жителей дома представляло большую трудность подняться в это заведение по довольно крутой горке из замёрзшей мочи и как-то пристроиться там на разноцветных сталагмитах.  К счастью, мы справляли нужду в доме, и трудность была совсем в другом.  Надо было вынести ведро на помойку (она занимала всю середину заднего двора и представляла собой ледяную гору в человеческий рост) и выплеснуть содержимое ведра как можно выше.  А затем успеть отбежать от помойки (если содержимое не успевало тут же заледенеть).

Возвращаюсь к любовной теме.  Так вот, какое счастье было увидеть Володю, дефилирующего перед окном, где стоял папин письменный стол, за которым мне иногда разрешалось делать уроки.  Обычно же я подстилала газету на кухонный стол, раскладывала свои учебники (тоже обёрнутые газетной бумагой), аккуратные тетрадки, отточенные карандаши, чернильницу-непроливайку с перьевой ручкой, линеечку и, как и полагается отличнице, с удовольствием готовила домашние задания.  Но и оттуда, из окна кухни, если сесть под правильным углом, тоже можно было не упустить Володю.  Вечерами Володя выходил во двор (на этот раз передний) и играл с нами в футбол.  Какое счастье я пережила однажды, прикоснувшись к нему, вернее, наскочив на него во время игры!  Cлава Богу, к этому времени я уже кое-что понимала (мне было 14 лет) и не боялась последствий этой нечаянной близости.  Тогда как года за два до этого, после того как один из моих двоюродных братьев ухитрился поцеловать меня, я была в ужасе, что через девять месяцев у меня родится ребёнок.

Забыла сказать, что на баяне Володя играл по слуху.  И однажды у нас дома я дала ему урок музыкальной грамоты.  Наверное, это был один из самых удачных моих уроков!


Кстати, преподавать я начала очень рано.  В одиннадцать лет у меня уже были две ученицы, сёстры Вагины, соседи тёти Мани.  Каким-то образом мне удалось их научить играть на пианино, и, к радости их родителей, наши занятия длились несколько лет.  В этом же возрасте мне предложили преподавать в классе моей сестры БГТО (военизированная программа «Будь Готов к Труду и Обороне», обязательная тогда даже в начальных школах).  Я серьёзно готовилась к этим урокам и однажды случайно услышала, как Элина учительница (заслуженная учительница республики Ольга Ивановна Рукавишникова), которая всегда присутствовала на моих уроках, сказала моей маме:  «Она у вас будет замечательным педагогом!».  Ольга Ивановна не знала, что преподавателем музыки я уже была (правда, не думаю, что замечательным).  Но в некотором смысле её пророчество сбылось:  через два года у меня даже появилась трудовая книжка.  Я начала работать концертмейстером у скрипачей в якутской музыкальной школе.  В классе педагога со странной фамилией Ладэ.

А чуть позже мама попросила меня «заведовать» кружком художественной самодеятельности у неё на работе.  Я разучивала песни с её студентами, составляла программы концертов, вкрапливая туда декламацию, танцы и сольные номера баянистов и хомусистов (хомус — по-русски варган, по-английски jaw harp).  Этот опыт мне очень пригодился через несколько лет:  приезжая каждое лето из Москвы к родителям, я работала музыкальным руководителем в детском саду.

Опять отвлеклась.  Вернусь к теме любви.


Кончилась зима с футболом, обледенелым туалетом, преподаванием.  Весна, долгожданная весна!  Апрель.  Становится теплее.   Уже градусов двадцать.  Почти каждый день (весна короткая — надо успеть!) мы на городском катке, где я почти царица на своих беговых коньках.  Все мальчики — за моей спиной.  Гоняю по кругу в надежде встретить моего Володю.  И что же?!  Вижу его в сторонке.  Он обучает Наташу — красивую и очень умную девочку из его класса.  Она постоянно падает, он заботливо помогает ей подняться.  Понимаю:  это настоящее.  Он мне изменил!

А последней школьной любовью был Валерий Винокуров, сосед по даче.  Так же как и я, он увлекался волейболом.  Летом, каждый вечер в восемь часов, я на велосипеде неслась на волейбольную площадку, надеясь увидеть Валеру.  Беда заключалась в том, что мы с сестрой Элей обязаны были поливать огород, и папа строго следил за тем, чтобы поливка начиналась только после семи часов, когда спадёт жара.  Надо было из озера, метрax в трёхстах от нашей дачи, привезти бочек пять воды на тележке.  Мы так спешили, что половину воды расплёскивали на ухабистой дороге.  Но всё-таки вёдер десять в бочке оставалось.  В бешеном темпе мы поливали помидоры и огурцы, которые наши родители выращивали в парниках, затем хватали велосипеды и неслись на волейбольную площадку.  Я подгоняла сестру, мне не терпелось увидеть мою пассию.

Несмотря на белые ночи (они длятся до самого августа), ровно в десять вечера мы обязаны были вернуться домой.  «Перечить своим родителям» (папино выражение) нам и в голову не приходило.  И в самый разгар игры мы вынуждены были покинуть волейбольную площадку.  Нам с сестрой ещё предстояло закрыть парники плёнкой, старыми одеялами, какими-то тряпками.  Несмотря на страшную жару днём, ночью могли ударить заморозки.



Поливаем огород


Зная о моей склонности влюбляться, папа строго следил за «чистотой моих нравов».  Он явно перегибал палку, когда не отпускал меня в дневной поход с друзьями.  Только изредка, выспросив имена всех участников похода, и, видимо, сочтя мальчиков не особенно опасными, он разрешал мне (к великой радости всей компании) отправиться на близлежащую гору, где мы проводили день, ели вместе незатейливые завтраки, хохотали до изнеможения, пели песни.

Кстати, о песнях.  Однажды папа нашёл у меня в кармане листок со словами очень популярной в ту пору песни:  «На крылечке твоём / каждый вечер вдвоём / мы подолгу сидим / и расстаться не можем никак».  Мне было лет тринадцать.  Текст был конфискован как не соответствующий моему возрасту.  Я была унижена и страшно расстроена.

Надо сказать, что опасения папы были не совсем беспочвенными.  Через много лет, сразу после женитьбы мы с мужем приехали в Якутск и отправились по тем самым тропинкам.  На некоторых деревьях и скамейках, к великому огорчению моего супруга, было вырезано:  «Фира + Толя = любовь» или «Фира + Андрей = любовь».  Но если Толю я хоть как-то помню, имя «Андрей» мне ни о чём не говорит.  Эти надписи были сделаны уже после 1959 года, когда я уехала в Москву.  Мне было приятно узнать, что Якутия меня не забыла.

Должна упомянуть ещё об одном персонаже той романтической поры.  Правда, теперь уже не я была влюблена, а он — Коля Бадагуев, мой одноклассник, с абсолютно круглым, словно вымеренным циркулем лицом, очень некрасивый (видимо, поэтому любовь была неразделённой).  Учился он из ряда вон плохо.  Выходя к письменной доске, мучительно пытался что-то вспомнить, но каждый раз, отзаикавшись свои несколько секунд, смущаясь, произносил одну и ту же фразу:  «Знал, да забыл».  Помню, как он, ещё в начальной школе, войдя в класс, первым делом снимал валенки и аккуратненько ставил их на батарею сушиться.  И вот теперь этот мальчик летом целыми днями простаивал под деревом за оградой нашей дачи.  Его никто не замечал, он ни на что не рассчитывал.  Но я догадывалась, в чём дело.  Сознаюсь, мне это нравилось.



Трое за пианино

Сестра


Моя младшая сестра родилась во время войны и была очень болезненным ребёнком.  Простуды, ангины, воспаления лёгких не переставая трепали её.  К ней прилипали все инфекционные заболевания.  Несколько раз ей делали переливание крови.  Донором был папа.  Наши родители были в постоянной тревоге за неё и позволяли ей всё.  Это не могло не отразиться на её характере, а также и на наших отношениях.

Вообще-то, родители наши были педагогами так называемой «Макаренковской школы»1.  Нас воспитывали в большой строгости, приучали к самостоятельности.  Одним из принципов было абсолютное невмешательство в отношения между детьми.  Поэтому мне, ребёнку здоровому (а значит, в какой-то степени обделённому вниманием), с покладистым характером, жилось нелегко.  С одной стороны, нас старались уравнять:  вся домашняя работа (мытьё полов и посуды, уборка квартиры, позже — приготовление еды) была распределена между нами двоими.  Но Эля уже в самом раннем возрасте почувствовала свою «привилегированность» и старалась всю работу переложить на меня.  Она знала, что родители никогда не будут разбираться кто прав, кто виноват.  А жаловаться друг на друга, по Макаренко, было недопустимо.  Во мне накапливалось чувство горькой обиды, несправедливость просто душила меня...



С братом в шапках

Мы с братом



Брат


В нашей семье было четверо детей.  Старший — Эдик, 1937 года рождения.  Через два года родился Нолик, но он вскоре умер.  В детских яслях детей напоили водой из проржавевших труб;  многие отравились, но умер только Нолик.  Сохранилась его фотография:  очень красивый мальчик в тюбетейке, с большими круглыми глазами.  В 1943 году появилась я.  В 1945 — Эля.

Эдик был любимцем мамы.  Это чувствовалось всегда.  Но никакой зависти у нас, сестёр, не было.  Он был и нами очень любим.  Старший, умный, он вызывал уважение.  Эдик раньше нас начал заниматься музыкой.  Учил нас петь «хором».  Есть фотография, где мы с сестрой поём:  «Наверх вы, товарищи, / все по местам», а Эдик аккомпанирует нам на пианино.  Он ставил с нами какие-то сценки из спектаклей, был очень требовательным режиссёром.  Помню, в первой сцене одной из постановок мы с Элей, наряженные в кальсоны, лежим на необитаемом острове.  По замыслу режиссёра, большие пальцы ног почему-то должны быть максимально оттопырены.  У нас это не очень получается.  Эдик раздражён, мы обещаем поработать.

При всём том, брат оставался ребёнком до самого своего отъезда на учёбу в Москву.  Он первым покинул семью — в четырнадцать лет.  Помню, как перед отъездом, на даче, он «летал» по комнате, держась за верёвку, перекинутую через балку под потолком.  Это называлось «тарзанить» (тогда шёл трофейный фильм «Тарзан», и все мальчишки подражали главному герою).  Мама с восхищением смотрела на своего первенца.

В Москве Эдик поступил в Центральную Музыкальную Школу.  Учился у профессора Абрама Владимировича Шацкеса.


Впрочем, я с удовольствием включу сюда его собственные воспоминания — Bunte Blätter») («Пёстрые листки»), написанные к 75-летию школы.




За роялем

Начало «карьеры»


Передо мной фотография, где я, семилетняя, беззубая, в белом фартуке, с косичками, сижу за обшарпанным немецким роялем (кажется, это был один из двух роялей во всём Якутске).  Я играю пьесу Гречанинова «В разлуке».  Хорошо помню, как перед концертом, во время репетиции Анна Беньяминовна продолжала работать со мною:  её не устраивало качество моих diminuendo в конце фраз.  Видимо, в этот момент и была сделана фотография.  Я же больше думала о судьбе моих валенок, которые были спрятаны за кулисами.  Воровство в те годы было страшное.  Люди воровали не только из-за бедности, но и потому, что ничего, буквально ничего, нельзя было купить в магазинах.

Через год-два мне посчастливилось поиграть и на втором рояле.  Он находился в здании Радиокомитета.  К тому времени я выучила все пьесы из «Детского Альбома» Чайковского.  И вот я собрана, наряжена, стою у дверей, поджидая моего брата (ему поручено меня сопровождать).  Как всегда, мы выскакиваем из дома одновременно, чтобы не дать клубам холодного воздуха заполнить кухню.  Эдик уже играл на радио раньше и теперь даёт мне последние наставления:  «Когда зайдешь в студию, посмотри внимательно на стены.  Они все в дырках.  Это сделано специально для того, чтобы твои ошибки улетали туда.  Так что не бойся!».  Вот это брат!



Игры


Если зимой мы развлекались, стараясь попасть замёрзшим плевком друг в друга, то летом набор игр был намного шире.  Чаще всего мы играли «в дом».  В дело шли любые черепушки, осколки разбитой посуды, которые мы отыскивали в земле.  Oни становились нашей утварью.  Иногда во время раскопок мы находили, если повезёт, золочёную ручку чашки или краешек тарелки с цветным ободком.  Наш вещевой мир, особенно мир игрушек, был очень скудным.  (Поговаривали, что у какой-то девочки есть кукла с закрывающимися глазами и умеющая говорить «мама».  Этому не очень верилось.) Из щепок мы устраивали кроватки для маленьких кукол, вырезанных из картона.  У этих кукол было много сменной одежды из бумаги, раскрашенной цветными карандашами.  Настоящих покупных кукол у нас не было.  И когда, уже приехав в Канаду, я рассказала об этом одной из моих первых взрослых учениц Элиан Камерлинк (Eliane Camerlynk), она подарила мне на мой 45-й день рождения чудесную, мою первую, настоящую куклу, выписанную ею из Бельгии — страны её детства.



Элиан


Элиан и по сей день — моя ученица и ближайшая подруга.  Она преподает историю и географию в одном из лучших колледжей в Монреале — Collège Marie-de-France.  Элиан — удивительно душевный человек.  Сама прожила далеко не лёгкую жизнь:  совсем молодой осталась без мужа и, с большим трудом отвоевав у него своих двух дочерей, дала им блестящее образование.  Теперь у неё пятеро внуков и, продолжая работать в колледже, она отдаёт им много сил и времени.  Это совсем нетипично для канадских бабушек.

А её участие в жизни моего племянника Алёши — старшего сына Эдика!  Когда я решила забрать его из Москвы в Монреаль, ему было двенадцать лет.  Только благодаря настойчивости и авторитету Элиан, мальчика, совсем не говорившего по-французски, приняли в Collège Marie-de-France.  Семь лет Алёша проучился в этой престижной школе, блестяще закончил её и уже тогда (опять же не без участия Элиан) принял решение поехать учиться дальше в Бостон, куда к тому времени иммигрировали его родители.  На протяжении первых двух лет Элиан регулярно занималась с моим племянником французским языком.  Приезжала к нам и часа по три рботала с ним.

Как-то ещё в начале нашего знакомства Элиан впервые пригласила меня к себе.  Мы разговаривали, и я наблюдала, как она готовит ужин — курицу и картофельное пюре.  Когда дело дошло до приготовления салата, Элиан взяла в руки большой кочан, отделила все верхние листья, выбросила их, a из крошечной сердцевины сделала маленький салат.  Я была потрясена:  как можно выбрасывать здоровые, вкусные, сочные листья?  Я бы растянула этот кочан для всей семьи на целую неделю.  Тем более — после Ладисполи (городка в Италии), где мы всю зиму 1987 года жили в ожидании визы в Канаду и где нам выдавали по одному доллару на человека в день.  Помню, мой сын просил купить помидоры, килограмм которых стоил доллар, а мы вынуждены были ему отказать...

В тот вечер, наблюдая за Элиан, я воздержалась от комментариев, но, когда наши отношения переросли в дружеские, я напомнила ей о её расточительности.  Мы посмеялись.  Но фраза, которую Элиан произнесла, ещё долго помогала мне бороться со страхом умереть от голода в Канаде.  Она сказала:  «Когда ты уйдёшь на пенсию и тебе не будет хватать денег на еду, я всегда буду отдавать тебе верхние листья салата».

Сколько раз Элиан выручала меня!  Её моральная поддержка в непростых жизненных ситуациях, материальная помощь в трудную минуту, её участие в жизни моего сына Егора, помощь в организации его концертов...  Когда начала разваливаться моя семейная жизнь и атмосфера в нашем доме стала малоподходящей для моего племянника Алёши, Элиан сама предложила забрать его к себе.  И он прожил у неё последний год перед отъездом в Бостон.



Элиан с Алёшей

Элиан с Алёшей



И ещё одна трогательная мелочь.  В самом начале нашей жизни в Канаде Элиан заметила, что вместо еженедельника я записываю все свои дела на обороте маленьких клочков уже использованной бумаги.  На её вопрос, делала ли я то же самое, живя в России, я рассказала ей, что в Москве каждый раз к Новому Году я получала в подарок еженедельник от своего педагога в консерватории Леонида Исааковича Ройзмана.  С момента этого разговора прошло уже лет двадцать пять.  И к каждому Рождеству Элиан дарит мне аккуратно завёрнутый в подарочную бумагу еженедельник (да ещё и на русском языке!).


В 1989 году Элиан по рекомендации своего школьного ученика, который в то время уже занимался у меня (теперь он известный пианист и дирижер), пришла впервые ко мне на урок.  Только недавно она рассказала, как была удивлена моим видом.  Ожидала встретить типичную русскую учительницу — пожилую, полную, с большой грудью, с пучком седых волос, а увидела нечто совсем другое.  Созналась, как в первое время после наших занятий садилась на ступеньки лестницы (мы поначалу жили в многоквартирном доме) и задавала себе один и тот же вопрос:  «Зачем я сюда хожу?  Ей никогда не угодишь.  Она вечно мною недовольна».

Всё детство, живя в Бельгии, Элиан занималась музыкой и, придя ко мне, играла вполне прилично.  Я дала ей Прелюдию и Фугу до-минор из 1-го тома «Хорошо темперированного клавира» Баха и несколько этюдов Черни.  Моя требовательность и манера заниматься без излишних похвал шокировали её.  Сейчас, мне кажется, я занимаюсь с учениками по-другому, мягче (кое-что переняла из системы обучения в Канаде).  Во всяком случае, я уже научилась после первого прослушивания говорить ученику:  «Pas mal» (неплохо), но тут же добавляю:  «Mais...» (но ...).



Родители

Наша семья.  Родители


Наша семья не была типичной якутской семьёй:  смешанный брак — это уже редкость, оба родителя с высшим образованием — тоже явление нечастое, а обучение детей музыке — это уж совсем дикость.  Странно и даже подозрительно, что девочки катаются на велосипедах с сеткой (видите ли, чтобы подол юбки в колесо не попадал!), водят мотоцикл, занимаются спортом, красиво одеты.  Родители беспартийные — это тоже настораживает.  Необычна и их открытость, широкий круг общения.

Расскажу чуть подробнее о родителях.  Первое, что бросается в глаза — их внешняя непохожесть.  Оба красивые, но сделанные из абсолютно разного материала.  Папа — представительный, довольно высокий для якута мужчина, с большими глазами (что тоже редкость у якутов), слегка вьющейся шевелюрой.  Талантливый оратор, говорит по-русски без акцента.  Наделён большим обаянием, умеет с лёгкостью завязывать знакомства.  Действительно, сходился с людьми он моментально, часто очаровывался ими, был необыкновенно щедр и услужлив (черта, которую и сам очень ценил в людях).  Папа помогал всем родственникам и знакомым.  Помню, например, как приехавший из Москвы учитель математики несколько месяцев просто жил у нас, а после этого по приглашению папы ещё долгое время ежедневно приходил на обеды.

Правда, будучи сам человеком очень отзывчивым, папа ожидал подобного отношения и к себе.  Иногда, не дождавшись, обижался и с якутской прямотой высказывал это, что нередко приводило к разрыву.  Но в то же время можно было поражаться его преданности и даже бесстрашию, которое проявилось, например, в случае с нашей учительницей музыки, Анной Беньяминовной Саломон.



Aнна Беньяминовна


Анна Беньяминовна вместе со своей старенькой мамой, тяжело больным мужем и двумя дочерьми в году 1948-49 были высланы из Литвы в Якутию.  Как известно, в те годы это было делом обычным.  Чтобы как-то выжить, муж Анны Беньяминовны устроился на работу в бане, он продавал газеты.  Там даже для здорового человека были совершенно невыносимые условия:  столик с газетами стоял у наружных дверей, куда с одной стороны прорывались клубы морозного воздуха, а с другой — с шипением выбрасывался горячий воздух из парилки.  Было больно смотреть на этого надсадно кашляющего человека, обмотанного каким-то немыслимым шарфом.

Кстати, мы всегда мылись в этой бане и, помню, часто во время мытья вдруг переставала течь холодная вода:  замерзали, а иногда и вовсе лопались трубы.  Тогда мама посылала меня к нашим знакомым, которые жили неподалёку.  Почему-то всегда только меня, хотя нас — девиц — было много:  она брала с собою и приёмных дочерей, и племянниц.  Мне приходилось напяливать на мокрое, намыленное тело одежду и по лютому морозу бежать за льдиной.  Льдину клали в шайку с горячей водой и долго ждали, пока она растает.  Пользовались остуженной водой очень экономно, её должно было хватить на всех.


Фортепьянный кружок

Фортепианный кружок Дворца пионеров
(Эдик за инструментом, я — на первом плане справа)


Мой папа умудрился устроить Анну Беньяминовну преподавать фортепиано, да не где-нибудь, а во Дворце Пионеров!  Это был, безусловно, очень смелый шаг, папа рисковал многим:  в лучшем случае потерей работы, в худшем — куда более крупными неприятностями. Надо сказать, к тому времени папа, как и многие другие в сталинскую эпоху, уже подвергался предварительному заключению.  И тем не менее, он сознательно пошёл на риск и помог Анне Беньяминовне.  Более того, несколько лет спустя, будучи директором ГорОНО, он использовал все свои связи и добился награждения талантливой младшей дочери А.Б. золотой медалью (детям из репрессированных семей, как бы блестяще они ни заканчивали школу, медалей не давали).  Добился он и приёма обеих дочерей А.Б. на математический факультет Якутского Пединститута.  С тех пор прошло больше шестидесяти лет, всё изменилось, и молодым трудно себе представить, какой это был героизм — в жуткое сталинское время помочь политическому ссыльному!

Анна Беньяминовна была реабилитирована только в 1956 году.  Ей было разрешено вернуться в Литву.  Я, совсем ещё девчонка, рыдая перед предстоящей разлукой, помогала ей собирать их скудный багаж.  В основном это были ноты, некоторые из них — подарок Анне Беньяминовне от её консерваторского педагога, великой Анны Николаевны Есиповой.  Эти ноты хранились в отдельной большой папке.  А.Б. попросила меня завернуть папку в клеёнку и перевязать веревкой.  Удивительно, как многому мы учимся в детстве.  Я тоже бережно храню ноты, подаренные мне Анной Беньяминовной.  Разница лишь в том, что они не завернуты в клеёнку, а уложены в отдельные пластиковые пакеты.


В начале семидесятых, когда для евреев только-только появилась возможность покинуть СССР «в порядке воссоединения семей», А.Б. оказалась в первом эшелоне.  А в 1979 году через знакомых, уезжавших в Израиль, я сообщила ей, что мы тоже подали заявление на отъезд и даже уже успели получить отказ.  Узнав об этом, А.Б. несколько раз посылала нам продовольственные посылки из Израиля — сухофрукты, конфеты.  Эти типовые посылочки не столько помогли нам выжить в течение десяти лет отказничества, сколько согревали наши души, были знаком солидарности.  А.Б. была уверена, что мы собираемся иммигрировать тоже в Израиль;  мы не могли открытым текстом (цензура!) сказать о том, что у нас другие планы.  В одном из своих последних писем А.Б. писала мне:  «Буду встречать вас в аэропорту, сделаю всё, что смогу, чтобы помочь тебе найти работу.  Хочу хоть как-то отблагодарить вашего папу, который спас нам жизнь».

В 1995 году я была в Израиле и пыталась разыскать дочерей А.Б. — Зельду и Малю.  Я допускала, что А.Б. уже нет в живых:  она перестала писать мне года за два до того, как мы покинули СССР.  Но найти её дочерей мне не удалось.  Они были замужем и не числились под фамилией Саломон.  К моему большому сожалению, я так ничего и не знаю ни о мытарствах этой семьи до эмиграции, ни о их жизни в Израиле.




Мама Ася

О семье мамы


Мама, Ася Матвеевна Алексеева, урождённая Ицкович, родилась 17 марта 1911 года в поселке Черемхово Балаганского уезда Иркутской губернии.  Её отец — Мордехай (Матвей) Исаевич Ицкович (1877-1947);  мама — Эстер/Эсфирь (Надежда) Ицкович, урождённая Флюкова.  Единственное, что я знаю о семье моего прадеда, это то, что мой дед, Мордехай, был средним ребёнком в семье Исайя Ицковича и его жены Хассии, у которых было пятеро детей.

А у деда Мордехая было девять детей — Исай (умер в детстве), Лия (1895-1954), Фейга (1899-1954), Рахель (1901-1967), Илья (1904-1920), Сарра (1905-1931), Абрам (1906-1938), Соломон (1909-1969) и самая младшая — моя мама, названная в честь её бабушки Хассией (Асей).



Мама с сёстрами

Мама с тремя сестрами



Исай, Илья, Сарра умерли очень рано.  Абрама я никогда не видела — он, как я уже говорила, умер в 1938 году в тюрьме.  Из его пятерых детей (Исай, Мария, Любовь, Лия, Надежда) я хорошо знала Марию (Мусю), которая в течение нескольких лет жила в нашей семье и с которой мы поддерживали отношения до самой её смерти в 2000 году.  Это та самая Муся, к которой мы с таким удовольствием ездили на лошади в гости и которая кормила нас вкуснейшей жареной картошкой.  Дочь Муси Ира остаётся не только нашим связующим звеном с родом Ицковичей, но и активно помогает Эдику составить и поместить в Сеть генеалогическое дерево нашей семьи.  Эдик постоянно переписывается и переговаривается с ней.  Кроме того, побывав несколько лет назад в Израиле, он повидался там с младшей дочерью Абрама — Надеждой Базилевской.  Это была большая радость для обоих.

Самая старшая сестра мамы, тетя Лия — та самая, которая пригрела Эдика, когда он в четырнадцать лет приехал один в Москву, к сожалению, через год после его приезда умерла от рака горла.  И Эдик на несколько лет остался жить у сына тети Лии — Григория Моисеевича Гольдшмидта и его жены Мэры Захаровны Кукулиной (1919-2007).  Григорий был старшим сыном тёти Лии. Младший — Илья — погиб (в 19 лет) на фронте в 1941 году.

Вторая сестра мамы, Фейга (тётя Феня), так же, как и тётя Лия, умерла от рака в 1954 году.  Её муж, Борис Исидорович Палеев, был самым близким всем нам человеком.  Не будучи родственником по крови, он участвовал во всех наших семейных делах.  С каким удовольствием мы прибегали к нему в гости, начиная со студенческих лет и до самых его последних дней.  После смерти тёти Фени он женился на своей дальней родственнице — Иде Соломоновне, которая тоже стала нам близким человеком.  Детей у дяди Бори ни в одном браке не было;  может быть, поэтому нам перепало от него столько душевного тепла.

Жили тётя Ида и дядя Боря в многонаселённой коммунальной квартире в Москве, в Потаповском переулке.  Я помню всех жильцов этой квартиры:  одинокую, страшно строгую женщину (она ревностно следила за чистотой на кухне, все её побаивались);  разведённых супругов, разгородивших пополам свою комнату;  брата дяди Бори, Соломона, с его женой — зубным врачом — тётей Марой (она хромала и, приходя с работы, отдыхала, положив ногу на стул).  У них был сын Миша, который обожал кататься на мотоцикле и вечно ломал то руку, то ногу.  Тётя Мара мечтала женить своего сына на мне.  Однако мне эта идея казалась несуразной, никаких чувств к Мише я не питала.

Другой брат мамы, самый близкий ей и по возрасту и по духу, Соломон (дядя Моня) жил в Иркутске.  У него и его жены тёти Феши, было двое детей.  Старшая дочь Фира, умница и красавица, вышла замуж за Геннадия Латышева, и они приезжали к нам в Якутск поработать.  Но выдержали только одну зиму и вернулись в Иркутск.  Наши родители помогали им во многом, очень часто они приходили к нам, и я всегда любовалась Фирой — её лицом, манерой разговаривать, даже её полноватой фигурой.  У Фиры и Гены родились две дочери — Софья и Елена.

Теперь ещё об одной сестре мамы — тёте Роне (Рахели).  Она была на десять лет старше мамы, жила в Иркутске.  В первом браке со Львом Цугелем родила сына Моисея (1925-го года рождения, позже он поменял имя и стал Александром).  Вторым мужем тети Рони был Афанасий Дурхисанов, бурят, человек очень мягкий, застенчивый, неразговорчивый.  В 1936 году у тёти Рони и дяди Афанасия родился сын Найдан (Адик).  Этому мальчику суждено было стать физиком-ядерщиком.  Он до ухода на пенсию руководил радиационной защитой на атомной станции в Игналине (Литва).  Облучился.  С тех пор Адик находится под постоянным врачебным наблюдением.  Его сын Дмитрий, тоже атомщик, был ликвидатором в Чернобыле и после долгой тяжёлой болезни в 2005 году умер.



Папа на плакате

Папа на плакате «Пейте кумыс — напиток здоровья!»


Папина родня


Мой папа, Ефим Георгиевич (Егорович) Алексеев, родился в Мегино-Кангаласском районе (улусе) Якутской губернии 12 апреля 1912 года в семье Егора Николаевича Алексеева и Матрёны Герасимовны Соловьёвой.  Детей было шестеро, мой папа — четвёртый.  После него — Наталья (та самая тётя Наташа, которая со своей дочкой Марусей одно время жила за ширмой у нас на кухне и помогала нашим родителям в уходе за детьми).  Младшим братом отца был Семён (лётчик).  Он умер от туберкулёза в 30-летнем возрасте в 1945 году по пути на японский фронт.



Три сестры

Три сестры — тётя Наташа, тётя Зоя и тётя Маня


Троих старших детей Егора и Матрёны я помню очень хорошо.  Особенно тётю Маню, она была на год старше моего папы.  Это она нас обшивала.  У тёти Мани и её мужа, Герасима Трофимовича Никифорова, было двое своих и двое приёмных детей.  Девочка Ася, названная в честь моей мамы, родилась в 1938 году, умерла в возрасте семи лет от порока сердца (как и несколько её братьев и сестёр, умерших в младенческом возрасте).  В 1942 году рождается мальчик, названный Эдиком — тот самый Эдик-ма, с которым связано всё наше детство.  Эдик умер неожиданно в 1995 году от сердечной недостаточности.  Своих детей у него не было, но, женившись, он стал прекрасным отцом девочки Лены, удочерённой им и его женой Людой.

Тётя Маня и дядя Герасим вырастили и воспитали двух приёмных дочерей — Наташу и Лизу.  Наташа, врач, вышла замуж за Спиридона Иванова (наша мама очень любила его и называла «Спиридончик-Лапочка»).  Они родили троих детей.  Я их помню ещё совсем маленькими — чистенькие, скромные, воспитанные.

Второй приёмной дочерью была Лиза.  Удивительно, что, чем больше знаешь человека, чем он ближе тебе, тем труднее писать о нём.  Лиза как раз и является тем близким человеком.




Семья тёти Мани

Семья тёти Мани с приёмными дочерьми



Родилась она в отдалённом наслеге Нахара Мегино-Кангаласского района, километрах в 70-ти от Якутска.  О своих родителях она ничего не знала:  кто они? где жили? были ли у неё ещё родственники?  Начальный момент, от которого она может отслеживать свою жизнь, — это смутное воспоминание о том, как в начале войны чужие люди пытались устроить её в детский дом в селе Хаптагай.  Её судьба сложилась бы совсем по-иному, окажись в этом детдоме свободное место.

К счастью (не побоюсь сказать это), ей было отказано.  Её, совсем маленькую (лет пяти), берёт к себе в дом какая-то семья, где на Лизу наваливается совершенно непосильная нагрузка:  она нянчит грудного ребёнка и делает всю работу по дому.  Случайно самая старшая папина сестра — тётя Зоя, которая в то время жила в Хаптагае, узнаёт об этой девочке и решает помочь ей:  предлагает своей сестре (нашей тёте Мане), живущей в Якутске, взять эту девочку к себе.

У тёти Мани только что умерла семилетняя дочь Ася.  Идёт 1946 год.  Дядя Герасим ещё не вернулся с войны (он дошёл до самой Польши).  Он ещё даже не знает о смерти своей дочери...  Конечно же, тётя Маня берёт девочку.  Лизе уже около десяти лет (точный год её рождения никому не известен), а она ещё и не начинала учиться, не знает ни слова по-русски.  Тем не менее решено отдать её в русскую школу.  Начинается для неё ещё одно, новое испытание!

А когда Лиза окончила семилетку, наша мама определила её к себе в техникум.  Став товароведом, Лиза несколько лет проработала в Холбосе3.  Однако ей пришлось оттуда уйти.  «Я не могла терпеть воровства, — рассказала Лиза. — Получаешь товар вечером, оприходуешь его, закроешь всё брезентом, а приходишь утром — ничего нет!  Всё украли!  Я без конца плакала...  Бросила всё.  В 1958 году уехала в Майю, работала там продавцом, жила где попало, потом сняла квартиру с ещё одной продавщицей...  Было нелегко, плохо».  Тогда дядя Герасим забрал Лизу в Якутск и помог ей устроиться на работу в банк, где сам работал с ещё довоенных времён.

Удивительно, что пройдя через все эти мытарства, Лиза ничуть не озлобилась, а наоборот, была всегда готова протянуть руку любому нуждающемуся в помощи, стала просто «палочкой-выручалочкой», по выражению нашей мамы.  Недавно я говорила с Лизой по телефону, уточнила некоторые детали её жизни.  В конце разговора она добавила:  «Как-то зашла ко мне одна женщина, сказала, что она моя сестра, а другая (нас, оказывается, было трое) умерла...».

Лиза не получила высшего образования, но прекрасно самообразовалась, великолепно и быстро овладела русским языком.  Её открытость и любознательность помогают ей и до сих пор.  Всегда сноровистая, быстрая, теперь, уйдя на пенсию, она помогает своей неродной племяннице Лене растить двух сыновей.

Мы часто разговариваем с Лизой по телефону.  Она является главным связующим звеном между нами и всей многочисленной якутской роднёй.




Лиза Никифорова

С детства, несмотря на разницу в возрасте, мы с Лизой были подружками, разговаривали на любые темы, обменивались небогатым житейским опытом.  Вообще, как-то так уж повелось, что самыми близкими нам людьми в нашей обширной родне становились некровные родственники:  дядя Боря Палеев — муж нашей тёти Фени, дядя Коля Громов — муж двоюродной сестры Маши, тётя Мэра Кукулина — жена двоюродного брата Грини, и Лиза Никифорова — приёмная дочь тёти Мани.



Я до такой степени не умею отслеживать время, что недавно была поражена, узнав, что на родине моего папы живёт правнук дяди Коли — двенадцатилетний мальчик Витя, мой внучатый племянник.  Позвонил его папа (тоже Егор — как мой дедушка и мой сын) и попросил послушать Витю по Skype.  Около года назад мальчик уговорил родителей купить для него пианино, начал заниматься и за довольно короткий срок сделал большие успехи.  Он сыграл мне несколько довольно сложных пьес, которые он собирался, успешно пройдя какое-то прослушивание, играть в Санкт-Петербурге.  Его папа спросил — смогу ли я подготовить его к этому конкурсу.  Мы начали каждую субботу вечером (в Якутии это уже утро воскресенья) часа по два заниматься.  Надо сказать, это было нелегко.  Несинхронный звук (с отставанием на несколько секунд), ужасное состояние его инструмента (некоторые клавиши «не отвечают», другие западают, и надо ждать, когда они вернутся на место), утомительная трата времени на установление связи:  иногда Вите с папой приходилось по пятидесятиградусному морозу бежать в какую-то школу в надежде на то, что оттуда будет легче связаться со мною.  К тому же, для того чтобы состоялось наше занятие, папа Егор убегал из больницы, где он в это время лечился.



Витя Романов <

Мой внучатый племянник Витя Романов



Невольно вспоминается высказывание:  «Чтобы добиться успеха, нужны три условия:  великие цели, великие примеры и великие препятствия».  В витином случае хватило двух (с «великими примерами» в глухой тайге, где он живёт, плоховато).  И вот результат налицо:  мальчик получил вторую премию в Петербурге.  Когда я узнала об этом, у меня тут же родился следующий авантюрный план:  летом привезти его сюда, ко мне в лагерь.  Задача непростая — это баснословно дорого!  Одна дорога чего стоит!  А если учесть, что для приезда в Канаду нужна виза, за которой дважды кто-то из родителей должен слетать в Москву (один раз — заказать, а второй раз — забрать её), то с третьим условием («великие препятствия») дело обстоит совсем неплохо.  Я переложила часть борьбы с этим препятствием на плечи министра культуры Якутии, написав ему письмо.  Он откликнулся и был готов помочь мальчику.  Но, к сожалению, ничего из моей задумки не получилось.  Непреодолимое препятствие возникло за несколько дней до отлёта:  Канада отказала в визе.



Детские радости


У меня так много родственников!  Я знаю, что утомила вас…  Но вдруг когда-нибудь нашим потомкам это покажется интересным.

Возвращаюсь к детству…


Иногда на Новый год мы ходили с папой на ёлку.  Нас — толпу детей — водили по разным комнатам Дворца пионеров.  В каждой из них замученный Дед Мороз с потной Снегурочкой пытались перекричать детский гвалт, но расслышать, а тем более увидеть что-нибудь удавалось крайне редко.  После этих «хождений по мукам» мы врывались в концертный зал, стараясь занять приличные места.  Но каждый раз попытки оказывались безуспешными, и мы продирались против течения, чтобы успеть сесть (или хотя бы встать) на небольшом балконе, где нам предстояло в страшной духоте провести ещё два-три часа, восторгаясь артистами — нашими сверстниками.

В конце «мероприятия» нам вручали мешочки (как мы говорили в Сибири — «кульки») со сладостями.  В основном это было сухое печенье, леденцы и фруктово-ягодные конфеты (сплошная эссенция!).  Но порывшись в кульке как следует, мы иногда находили две настоящие шоколадные конфеты:  одна — «Мишка на Севере», другая — «Грильяж»!  Счастливые, прижав драгоценные подарки к груди, мы отстаивали длиннющую очередь в раздевалку.  Ничто не могло омрачить нашей радости!  В течение нескольких дней мы даже спали с этими, постепенно худеющими мешочками.  Помню, я как-то пришла на урок музыки с папкой, набитой этими конфетами.  Доставая ноты, я нечаянно рассыпала по полу всё содержимое папки.  Леденцы закатились под пианино, и мы с учеником Анны Беньяминовны Валерием Троицким линейкой вынимали их, укутанных пылью, оттуда.



На уроке у А.Б.

Надо сказать, что лет до двенадцати я занималась музыкой довольно лениво.  Это не стало ещё моим главным делом в жизни.  Впрочем, уже с раннего детства перед летними каникулами я всегда намечала для себя какой-нибудь серьёзный план, связанный с моим развитием.  Иногда с физическим — лет в девять я ежедневно тренировалась в беге, в одиннадцать — научилась водить мотоцикл.  Но чаще мои планы были направлены на повышение культурного уровня. Я запасалась книгами, некоторые из которых брала у знакомых, так как наша домашняя библиотека состояла из каких-то разрозненных томов, купленных по случаю в магазине «Канцелярские товары».  Книги поступали туда раз в год, когда их привозили на первом пароходе после зимнего перерыва.




Папа на курорте

Вновь о папе


Просмотрев написанное, я заметила, что слово «папа» очень часто фигурирует в моих записях.  И действительно, он был редким отцом.  Это он по утрам заставлял нас плотно позавтракать:  сначала съесть простоквашу с сахаром и корицей, затем разогретый на масле вчерашний винегрет или яичницу.  После этого полагалось выпить (и до конца!) кружку горячего крепкого чая с молоком.  Мама могла ещё понежиться в тёплой постели и заплести нам косы, не вылезая из-под одеяла.  Покормив нас и проверив, грамотно ли (т.е. по-сибирски ли) мы одеты, он лет до девяти провожал нас в школу.  Надо сказать, что до того, как мы вставали, папа уже успевал протопить печи (и у нас дома, и в своей школе), а вернувшись в семь часов утра, он будил нас.

Кроме ежедневной заботы о питании, уделялось должное внимание и спорту.  В раннем детстве папа научил нас кататься на коньках-снегурочках, сам прикреплял их к нашим валенкам и, поскольку он всегда всё делал очень основательно, затягивал палочкой верёвку так, что ни о каком кровообращении в ступнях не могло быть и речи.  Мы должны быть благодарны папе и за умение водить мотоцикл:  Эле было девять лет, а мне одиннадцать, когда мы сели за руль тяжеленного трёхколесного (с коляской) мотоцикла.  Эля просто еле-еле дотягивалась до руля, лёжа на бензиновом баке.




Мотокавалькада

Как и у многих местных жителей, у папы была увеличена щитовидная железа.  Болезнь была запущена и, кроме обычных симптомов (раздражительность, плохое самочувствие, быстрая утомляемость, дрожание рук), дело доходило до того, что его ноги переставали повиноваться.  Мы знали, что, придя домой и постучав в дверь, надо долго, очень долго ждать, пока папа встанет из-за своего письменного стола и дойдёт до двери.  Операция по удалению щитовидной железы была сделана — слава Богу, очень успешно — якутским хирургом Альперовичем.  Позже этот замечательный врач прооперировал по этому же поводу и папиных сестёр.

Пoсле операции папа опять очень много работает, без конца нервничает, часто, к огорчению мамы, ссорится с окружающими.  Но умеет и расслабиться.  Иногда мы ходим в гости.  Наш папа тщательно одевается, причёсывается и съедает грамм двести сливочного масла.  Да, да...  так, даже без хлеба!  Это, говорит, поможет не опьянеть.  Но, тем не менее, выпив пару рюмок водки, он быстро пьянеет и потихонечку удаляется из-за стола в поисках укромного места — надо вздремнуть!  Домой мы ведём его под руки. Он чувствует себя виноватым.  Виноватым в том, что «испортил маме жизнь».  Я это чувствую, хорошо его зная.  Но… папа молчит.

Вот один случай, дорогой моему сердцу.  Из одной своей командировки папа привёз маме отрез на платье.  «Чистая», как он говорил, шерсть.  Хорошо помню — розового цвета.  (Позже из остатков этого материала тётя Маня сшила мне комбинированное платье в сочетании с материей бордового цвета.  Все «стыки» были мною расшиты коричневыми нитками, что вполне сближало эти, казалось бы, несовместимые тона.  Это платье я взяла с собой в Москву и долго щеголяла в нём.)/p>

И вот папа разворачивает подарок для мамы.  Там оказался целый рулон этой ткани — 33 метра!  «Тебе — три метра, и по три метра каждой из моих племянниц», — объясняет он маме, за что в ответ получает неодобрительное:  «Транжира!».

Папа часто помогал и своим многочисленным ученикам (самые достойные из них заняли впоследствии очень значительные должности в Якутии), и людям, приезжавшим в Якутию поработать — в частности, молодым специалистам.

Надо заметить, что наш папа делил всех людей на две категории: «услужливые» и «неуслужливые».  Все его знакомые попадали в один из этих полярных списков.  Ничего среднего между этими полюсами не было.  «Он неуслужливый» было самой отрицательной характеристикой в устах папы.  Если бы папа знал мою канадскую подругу Элиан, он записал бы её одной из первых в список самых услужливых людей.



Бессонница


В одиннадцать лет у меня началась жестокая бессонница.  Я и до этого была подвержена приступам тревоги.  Предполагаю, что причин было несколько. Родилась я во время войны.  Незадолго до моего рождения родители потеряли годовалого ребенка.  Не были полезны для детской психики и страшные рассказы, услышанные мною в раннем детстве от двоюродных братьев и сёстёр.  Позже, когда родители начали оставлять нас дома одних, их предупреждения не открывать двери посторонним, с подробным описанием возможных последствий, тоже очень впечатляли меня.  (Якутия была зоной ссылок не только политзаключенных, но и уголовников.  Только и слышалось вокруг:  опять убежал из такой-то тюрьмы очередной бандит.)  Из самых лучших побуждений папа давал мне точные инструкции, что надо делать в случае пожара:  «Взять табуретку и ею выбить стекло во всех трёх рамах.  Затем тут же выскочить на улицу через окно».

Начиная с семи лет, я очень часто оставалась дома одна, и на моей ответственности была моя младшая сестра, которая, в отличие от меня, безмятежно засыпала.  Я же тряслась от страха до самого прихода родителей, которые очень часто работали до полуночи.

Однажды мои нервы не выдержали:  я завернула Элю в несколько одеял, положила её на санки и повезла к тёте Мане, которая уже спала.  Мне было стыдно признаться тёте, что пригнал меня к ней просто страх, и я начала выдумывать что-то в своё оправдание.

Принципы воспитания, которыми руководствовались родители, были иногда излишне жёсткими.  Помню эпизод из детства.  Мне пять лет, сестре — три.  К нам пришла прачка:  раз в месяц устраивалась большая стирка.  Стирка в Якутии, особенно зимой — тяжелейший труд.  Надо было запастись водой, согреть её на печи, постирать и прокипятить белое бельё, вывесить его на мороз (дать ему, как мы говорили, обыгать).  A снимая с верёвки, умудриться не порвать:  замороженное, при любом резком движении, оно легко ломалось.

Деньги за работу прачке были приготовлены мамой заранее и лежали кучкой на столе.  Видимо, вид этих трёшек был настолько соблазнительным, что каждая из нас взяла по одной.  На следующий день женщина вернулась и устроила скандал.  Мы были разоблачены.  Ничего нам не объяснив, папа попросил принести ему эти трёшки и иголку с ниткой.  Я была так этим напугана, что до сих пор помню, как меня трясло.  Я была уверена, что сейчас начнется пытка с применением иголки.  Папа же аккуратно сложил деньги и пришил их нам на кофты.  До следующей стирки мы должны были носить эти кофточки с пришитыми трёшками.  Может быть, результат был достигнут (мы больше не очаровывались трёшками), но какой ценой!

Думаю, ещё одной причиной моей бессонницы было напряжение, вызванное страхом огорчить родителей.  Я никогда не посвящала родителей в свои дела, не говорила с ними о своих огорчениях, тревогах и тем более проблемах, не задавала никаких вопросов.  Всё накапливалось внутри.

Но непосредственной причиной начавшейся бессонницы был случай на даче.

31 августа 1954 года мы ещё не переехали в город.  Завтра первый день школы!  Нужно встать в пять часов утра, втиснуться в автобус, доехать до города, затем пройти пешком минут 30 до школы.  Папа в эту ночь играл на террасе со своими друзьями в преферанс.  Это развлечение сопровождалось всегда выпивкой, закуской, громкими криками.  Спать было невозможно.  Часа в два ночи я осмелилась попросить папу не шуметь, хотя решиться на это было совсем непросто: в нас воспитывалось чувство уважения к старшим.  (Однажды папа даже сделал мне замечание, когда я, обращаясь ко взрослому человеку, начала фразу со слов:  «Вы знаете...?».  «Значит, ты предполагаешь, что взрослый человек знает меньше тебя?!», — строго спросил папа.)

Игра в карты продолжалась до утра.  Уснуть в ту ночь мне так и не удалось.

С этой ночи на протяжении нескольких лет спала я практически только с пяти до семи утра.  Иногда, отчаявшись, я будила маму — через перегородку между двумя комнатами можно было разговаривать:  «Мама, я не могу уснуть!».  «Возьми и почитай “Пионерскую Правду”, — сонным голосом отвечала мама.  Я включала свет и принималась за чтение.  Не помогало.

Иногда, доведённая до крайности, я прибегала к ухищрению:  добравшись очень осторожно по скрипучим ледяным половицам до маминой кровати, я умудрялась, не разбудив её, устроиться у неё в ногах и, согревшись, моментально засыпала.  Сон был недолгим — я должна была так же незаметно вернуться на своё место.  И о чудо!  Вернувшись, я опять засыпала.  Эти процедуры я повторяла многократно, ни разу не будучи замеченной!  Сон как-то наладился, но на всю жизнь остался страх бессонницы, которая в трудные периоды всегда навещает меня.


Вернусь снова к родителям.  Их встреча.




Мама Ася-2


В 1935 году Ефим Алексеев, в недавнем прошлом студент Якутского педагогического института, был послан в Москву на совещание учителей, созванное Н.К. Крупской.  Ему тогда было 24 года.  (А в семнадцать лет, ещё до окончания института, он начал преподавать математику в маленькой сельской школе села Орто-Эбэ Усть-Алданского района и даже был назначен директором этой школы.)

И вот он возвращается из Москвы.  После десяти дней, проведённых в поезде на Транссибирской железной дороге, Ефим добирается до Осетрово.  Дальше ему предстоит долгий путь на пароходе по реке Лене.  На пристани он знакомится с красивой девушкой Асей.  Закончив в Иркутске финансовый институт, она направляется на один год в Якутск, преподавать в финансовом техникуме специальные дисциплины — хозяйственный учёт и бухгалтерское дело.  Как вы уже догадываетесь, восьми-десяти дней на пароходе оказывается для молодых людей достаточно, чтобы бесповоротно влюбиться друг в друга и, прибыв в Якутск, зарегистрировать свой брак.  Это романтическое путешествие привело к тому, что вместо полагающегося по распределению одного года, Ася прожила в Якутске более 25 лет.

Существует и иная, ещё более впечатляющая версия этих событий.  И именно её я помню с детства.

Добравшись до Осетрово, Ефим встречается с девушкой Асей и влюбляется в неё.  Ему вполне хватает небольшого запаса русских слов для объяснения в любви.  Выясняется, что в связи с необычно ранними морозами река замёрзла и передвижение на пароходе невозможно.  Тогда Ефим — галантный кавалер — довозит Асю до Якутска на санях.  Переезд длится почти месяц, и, прибыв в Якутск шестнадцатого ноября, на следующий день, семнадцатого, молодые люди женятся.4

И вот в эту Якутию в 1935 году приехала моя будущая мама…



Восемнадцать лет спустя


А восемнадцать лет спустя наши родители с нами, двумя дочерьми, повторили этот путь.  Но в обратном направлении.

Как я уже писала, Эдик уехал из родительского дома в Москву в четырнадцать лет.  Первые четыре года он жил на Таганке у маминой старшей сестры Лии (Гольдшмидт — по мужу).  Тётя Лия была больна раком и через год после того, как Эдик поселился у них, умерла.  Ей было только 59 лет.  Умирала она очень тяжело и из бывшей красавицы превратилась в глубокую старуху.  Эдик остался на попечении молодой пары:  сына тёти Лии — Грини и его жены Мэры.  С Мэрой (мы её называли тётей Мэрой, хотя в действительности она была женой нашего двоюродного брата) у него сохранились очень тёплые отношения до самой её смерти.  Умерла она совсем недавно, за несколько лет до этого похоронив своего скоропостижно скончавшегося единственного сына Юру.  Доживала свой век в одиночестве.  Каждый раз, приезжая в Москву уже отсюда (из США, Канады), мы навещали её.  Наше общение с этой жизнерадостной, обаятельной женщиной длилось более полувека.

Так вот, мы отправляемся в Москву навестить Эдика.  Не виделись мы с ним два года.  Наши родители долго копили деньги на эту поездку, экономили буквально на всём.  Единственным способом общения с Эдиком на протяжении этих долгих двух лет, кроме писем, которые шли по две-три недели, были телефонные разговоры.  Мы всей семьей шли на почту, набивались в очень тесную кабинку и по очереди, выхватывая друг у друга телефон, кричали в трубку — слышимость была отвратительной, разговор без конца прерывался, приходилось просить телефонистку заново соединить нас с Москвой.  После разговора с Эдиком мы все были очень взволнованы, а мама иногда даже плакала.


Опишу наше, так хорошо запомнившееся, путешествие.

Пароход мне кажется очень большим.  У нас отдельная каюта второго класса на нижней палубе.  Родители спят на двух узких, откидывающихся от стен койках (они же служат нам сидениями в дневное время).  Мы с Элей на ночь залезаем на свои лежаки, подвешенные на ремнях.

Каюты первого класса расположены этажом выше.  Там же — ресторан, где мы пару раз за весь двухнедельный путь поели.  Обедают там пассажиры первого класса.  Это другие люди, это элита.  Я даже стесняюсь на них смотреть.  Гулять на верхней палубе нам не разрешается.

А вот в трюм парохода вход для нас не запрещён.  Но мне страшно туда спускаться.  Пахнет отвратительной смесью горячего пара и перегоревшего машинного масла.  Кругом чёрная пыль — пароходы топились углём.  В трюме темнота, сырость. Деревянный настил под ногами при каждом шаге утопает в воде. На лавках без спинок, а то и прямо на полу, сидят пассажиры — грязные, оборванные, с жуткими лицами (много позже я догадалась, что это были заключённые, отбывшие свой срок).  Всё это дополняется невообразимым грохотом паровой машины.  Но поскольку душевая комната находится в трюме, мы вынуждены спускаться туда, чтобы, стоя на скользком полу, помыться под слабеньким душем, при свете единственной тусклой лампочки, забранной металлической решёткой.

Несмотря на эти неприятные моменты, настроение у нас было приподнятое — мы ехали к Эдику!  Ели мы первые дни яйца и холодное варёное мясо с хлебом.  Позже перешли на копчёную колбасу, которую папа тонко нарезал и выдавал каждому по два кусочка.  За кипятком надо было опять же спускаться в трюм.  К счастью, меня туда не посылали — боялись, что обварюсь.  К чаю полагалось печенье — по штучке на душу.

А если устроиться у окошка каюты или выйти на палубу и смотреть на берега Лены, то открывались такие виды, что даже теперь, побывав во многих странах и насмотревшись разных красот, я могу с уверенностью сказать, что нигде я не видела ничего подобного!  Может быть, ещё и из-за особого северного освещения.  Пологие берега, уходящие за горизонт хвойные леса, разноцветные скалы самой причудливой формы.  А рассвет!  Дух захватывало от красоты, когда, проснувшись рано, я смотрела через окно на эту панораму!


Доплыв до Осетрово (конечный порт), мы спустились с нашим багажом по крутому трапу на берег.  Не помню, как мы добрались до Иркутска, где жила мамина сестра тётя Роня со своим мужeм-бурятом Афанасием Дурхисановым.   (Я уже писала о их сыне и внуке, которые был ликвидаторами Чернобыльской катастрофы, происшедшей 26-го апреля 1986 года.) А в том далёком 1954-ом ещё жива была мать дяди Афанасия, опрятная старушка с очень добрым лицом. Она потрясающе вышивала. У меня до сих пор хранится большущая скатерть её работы, расшитая гладью.  На какой-то выставке эта скатерть завоевала первую премию.

Из Иркутска мы с папой вдвоем съездили в Ангарск (часа два езды на поезде).  Туда к тому времени переехала из Якутии моя двоюродная сестра Муся, у которой мы в раннем детстве объедались жареной картошкой.  Муся теперь жила в новом доме, в коммунальной квартире.  Вся мебель в её единственной комнате состояла из кровати и стола.  Дверь нам открыла соседка — Муся была на работе.  Мы с папой тут же отправились в мебельный магазин и купили диван, гардероб и стулья.  Папа уговорил какого-то пьяненького мужичка отвезти всё это к Мусе.  Как мы были счастливы, сидя на новых стульях, в ожидании её возвращения с работы!

Впереди предстояло десятидневное путешествие из Иркутска в Москву по той же Сибирской железной дороге, по которой почти двадцать лет назад ехал из Москвы папа (ещё до встречи с красивой девушкой Асей).  Продолжаем двигаться по направлению к столице на поезде.  Очень хорошо помню запах чёрной гари, которая врывалась в открытое окно нашего отсека в общем вагоне.  Денег на купе у родителей не было.  По этой же причине для нас были куплены детские билеты, которые прoдавались только для детей до девяти лет.  При появлении контролёра мне надо было успеть вскочить на верхнюю полку, закрыться одеялом и притвориться спящей.  Ведь мне было уже одиннадцать лет, и к тому же я была крупной девочкой.  Контролёр, глядя на худую Элю, думал, что она — старшая, а её младшая сестра крепко спит на верхней полке.  Мне было неловко от этого вранья, но я «училась жить».


Запас относительно свежих продуктов заканчивался, и в поезде мы уже ели в основном рыбные консервы или свиную тушёнку с хлебом.  Иногда во время коротких остановок на станциях папа выскакивал на платформу и покупал крутые яйца или простоквашу.  Теперь смотреть в окно было совсем неинтересно (кончились берега Лены), и мы коротали время, читая или (к нашей большой радости) до одурения играя в карты — дома нам это не разрешалось.

И, наконец, мы в Москве!  Эдик с тётей Мэрой встречают нас.  Мы впервые едем в метро.  Все так красиво и так необычно!  Так непохоже на Якутск!  Выходим на станции «Таганская», заходим во двор шестиэтажного дома.  Мы никогда не видели таких высоких домов.  Даже когда просто глядишь на него снизу, кружится голова!   Поднимаемся на третий этаж в лифте!  Лифт издаёт какие-то незнакомые звуки, оглушительно хлопает закрывающаяся дверь, и мы входим в квартиру, где живёт наш брат.


Верно говорят, что самая крепкая память — на запахи.  В квартирe Гольдшмидтов помню смесь запахов приготовляемой необычной для нас еды, пыли и духов тёти Мэры.  В ванной пахнет незнакомым мылом и сыростью.

Несколько дней мы живем у наших родственников.  Папа каждый день покупает необыкновенно вкусную докторскую колбасу, и мы не можем удержаться и ещё до ужина съедаем кучу бутербродов, щедро намазав белую душистую булку маслом и положив на неё толстый кусок колбасы.  Мы много ходим по Москве, посещаем зоопарк, катаемся там на каруселях (я тут же укачиваюсь), едим мороженое, зажатое между двумя вафельными пластинками или завёрнутое в бумагу, и без конца пьём газированную воду с разными сиропами.  Она ледяная и стреляет в нос.  Надо правильно выбрать каждый раз новый сироп (они все разного цвета).  Пузатая тётка, открыв краник, сначала наливает сироп в гранёный стакан, строго отмерив дозу, а потом доливает доверху шипучую газированную воду.  Интересно наблюдать, как красными от холодной воды руками тётка моет стакан, вращая его над специальным фонтанчиком.

Родители позаботились и о том, чтобы мы подышали свежим воздухом и подкормились.  Были куплены путёвки на всю семью в подмосковный санаторий «Удельное».  Директор санатория — мать Маленкова, преемника Сталина.  Поэтому на громадной клумбе в центральной части санатория высажены цветы в виде портрета Маленкова.  Кроме клумбы, запомнилось ещё озеро.  Тогда оно казалось огромным, а лет через тридцать, случайно проезжая мимо, я увидела перед собой буквально лужу.  Сохранилась фотография:  родители и мы — девочки — в лодке;  Эдик плавает, развлекает нас своим ныряньем.  Мы все счастливы!



В лодке

Сталин


А за год до этого путешествия, 5 марта 1953 года умер Сталин.  Конечно, из-за отдалённости от «эпицентра взрыва» (около девяти тысяч километров) и моего малого возраста (десять лет), а также моей полной политической неосведомлённости я не могла понять всю значимость этого события.  Но то, что произошло что-то серьёзное, мы, дети, чувствовали.  Наша учительница весь день без остановки рыдала.  Я пришла домой, видимо, в таком состоянии, что папе захотелось меня утешить.  Он сказал: «Ничего, доча, может быть, это к лучшему».  Эта фраза вызвала лишь моё недоумение, но, как всегда, вопросов я не задавала.  А в 1978, когда мы с мужем мучительно решали вопрос, покидать ли нам навсегда СССР, я пыталась представить себе, как бы отнеслись к этой идее мои родители, которых уже давно не было в живых.  Вот тогда-то я и вспомнила те папины слова.  Может быть, они и были той каплей, которая помогла решиться — да, ехать!

Надо понимать, до какой степени было бы неосмотрительно со стороны наших родителей посвятить нас (хотя бы частично) в политическую ситуацию страны в сталинское время, во весь этот кровавый ужас.  Может быть, и хорошо, что наше «счастливое детство» не пострадало от избытка лишней информации.  Мы были уверены, что наша Родина — первая во всём, и что счастливыми можно быть только при Сталине.  Для нас было привычным засыпать, когда родители, готовясь к очередному занятию по политическому просвещению (тогда говорилось — «политпросвет»), вслух читали друг другу передовую статью из газеты.  Откуда же мы могли знать, что более бесправный и жестокий режим, чем был наш, и представить себе трудно!  Что самых талантливых людей швыряют за колючую проволоку лагерей, которыми покрыта вся страна!  Мне и теперь трудно поверить в то, что тогда практически не было ни одной семьи, в которой хотя бы один родственник не был расстрелян или помещён в концлагерь.  Не знала я и о том, что до моего рождения наш папа находился под следствием.  А когда началось «дело врачей», даже я, в свои двенадцать лет, оказалась жертвой этой кампании.

Мы тогда учились во вторую смену и наши занятия заканчивались в шесть-семь часов вечера.  Обычно нас встречал кто-нибудь из взрослых.  На сей раз это был отец одноклассницы.  Эта семья жила прямо под нами.  Он — якут, отвратительный пьяница, постоянно колотил свою русскую жену, и мы привыкли засыпать или просыпаться под звуки страшных драк.  И вот идём мы с этим папашей в полной темноте из школы по жутким деревянным тротуарам, в которых иногда из шести досок отсутствовали пять.  Вдруг я получаю сильнейший удар в спину, тут же оказываюсь в канаве и слышу:  «Жидовская морда!».  (совсем незадолго до этого я узнала, что наша мама — еврейка, а слово «жид» мне ещё не приходилось слышать).  Придя домой, я рассказала своим родителям о случившемся.  Мой папа тут же бросился на второй этаж выяснять отношения с соседом, но маме как-то удалось его остановить.  Я испытывала какое-то трудно определимое чувство — что-то вроде ощущения исключительности, которой можно даже гордиться.  На следующий день во время урока я начеркала какие-то значки в записке к моей лучшей подруге Алле Большевой и, получив от неё:  «Я ничего не поняла в твоих крючках», ответила с гордостью «Это по-Иврейски».



Принятие важных решений


В четырнадцать лет мне пришлось впервые в жизни самостоятельно принимать серьёзное решение.  Я закончила седьмой класс.  Круглая отличница, ученица, любимая всеми педагогами и одноклассниками.  Я тоже люблю всех и не представляю себе жизни без них.  В то же время мне уже ясно, что я буду пианисткой.  А это значит, что мне надо поступать в музыкальное училище.  Совмещать учёбу в школе и в училище не разрешается, да это и невозможно — занятия происходят в одно и то же время.  Советуюсь с мамой.  «Быть музыкантом, доча, — это всегда лишний кусок хлеба».  Её ответ слегка удивляет меня.  Надо думать самой.  Я не могу решиться оставить школу и первые три месяца пытаюсь посещать занятия выборочно — то в школе, то в училище.  Мечусь.  Ежедневно пробегаю километры:  расстояние между школой и училищем — двадцать минут бегом.

До сих пор я просыпаюсь в холодном поту от кошмара, который мне снится очень часто:  я на уроке алгебры, абсолютно не понимаю ни одного уравнения.  Или моя любимая учительница просит сдать домашнее сочинение по литературе, а его у меня нет...  Может быть для кого-нибудь эта ситуация вполне приемлема, но для меня — отличницы!...

После мучительных размышлений оставляю школу.  Разлука со школьными друзьями — сплошная боль.  Чтобы как-то встречаться со своей любимой подругой Аллой, я не пропускаю ни одной тренировки в волейбольной секции и через год даже попадаю в юношескую сборную Якутии.


В училище же я ненавижу всех моих однокурсников.  Они все старше меня как минимум в два раза (я посещаю занятия по теотетическим предметам со студентами теоретико-композиторского отделения:  у них более серьёзная программа).  Только значительно позже я поняла, через какие трудности они прошли до поступления в училище и почему теперь, в свои тридцать с лишнинм лет начали приобретать знания.  Все они живут в ужасном общежитии во дворе училища, по двадцать человек в комнате.  У каждого кровать, стоящая вплотную к соседней.  Под ней они хранят свои книги и личные вещи.  На кухне — печка.  Можно раз в день вскипятить воду для чая или сварить суп из картошки.

Они так не похожи на моих одноклассников!  Я их не люблю.  Вероятно, чтобы ещё больше отличаться от них, я хожу в училище исключительно в школьной форме с фартуком, вплетаю ленты в свои длинные косы, посматриваю на всех свысока, и даже с мужем моей учительницы по фортепиано, Кимом Александровичем Шутенко, задиристо пошучиваю.



Шутенки

Г.И. Рубина и К.А. Шутенко с дочкой Леночкой



Ким Александрович ведёт у нас элементарную теорию музыки.  Мне нравятся его уроки, но всё равно — даже его я не люблю!  А уж как мне противен преподаватель музыкальной литературы Николай Иванович Бажов!  Он вечно пьян, от него несёт жуткой смесью перегара и одеколона.  Ему нравится взять меня «невзначай» за руку или даже слегка прижаться ко мне при малейшей возможности.  Вероятно, моё отношение к пьяницам сформировалось именно тогда.  Как я их ненавидела!  Особенно пьяных якутов.  Можно было бы заподозрить меня в расизме, если бы я не относилась прямо противоположно к непьяным якутам.


За время моей учёбы в якутском училище произошло несколько событий (не крупных, но любопытных).  Вот одно из них.  Пришло для меня время вступать в комсомол.  В комсомол принимали в четырнадцать лет всех без исключения.  Я тщательно готовилась к этому событию.  Момент для меня был важным и торжественным.  У меня и сейчас перед глазами сцена нашего концертного зала с задвинутым к задней стенке пианино, с большим столом, покрытым зелёной скатертью.  За столом — серьёзные люди.  Зал полностью набит студентами и педагогами.  Помню даже, где сидели некоторые из них.  Первая половина собрания длилась долго, и я измучилась ожиданием.  Наконец, очередь дошла до приёма в комсомол Фиры Алексеевой.  Поначалу всё шло гладко и ничего не предвещало неприятностей.

Вдруг кто-то из сидящих за столом задаёт каверзный вопрос:  «Ты хорошо говоришь по-якутски?».  Отвечаю честно:  «Не очень».  И вдруг, как в дурном кино, все (или почти все) взрываются и начинают кричать.  Смысл сводится к тому, что человек, не владеющий «б сабершенстбе» родным языком, не может с достоинством носить имя комсомольца!  Собрание длилось до двух часов ночи.  С какого-то момента я совершенно перестала следить за происходящим.  Наверное, сработала защитная система психики.  Помню только, как ночью по крепкому морозу одна возвращалась домой, и слёзы под шарфом катились по моим щекам.  В комсомол меня всё-таки приняли, но никакой радости я не испытывала.


Отдушиной была музыка.  Я приходила на уроки фортепиано к Генриетте Исааковне Рубиной в их крошечную комнату, где стояло пианино рядом с кроваткой новорожденной дочки Леночки.  Генриетта Исааковна и её муж, Ким Александрович, жили в том же бараке, где находилось общежитие студентов.  Приехали они из Москвы в Якутск в 1956 году по распределению, после окончания Гнесинского института.  К этому времени моя первая учительница музыки А.Б. Саломон получила разрешение покинуть Якутию после многих лет ссылки.  Так что до поступления в училище я около года занималась у Генриетты Исааковны.

Но, пожалуй, самым ярким впечатлением за время моей короткой учёбы в Якутском музыкальном училище было общение с Грантом Арамовичем Григоряном.  Вот что я нашла про него в энциклопедическом словаре:



Григорян

Григорян с учениками Ольгой Ивановой и Тимофеем Стручковым



Родился 13 апреля 1919 в Сухуми.  В 1952 окончил Московскую консерваторию по классу композиции Е.К. Голубева.  В 1940-1947 служил в Ансамбле песни и пляски 1-й Дальневосточной армии в качестве скрипача и композитора.  В 1953 уехал в Якутию, где в столице — Якутске — преподавал теоретические музыкальные предметы в музыкально-художественном училище.

Используя якутские мелодии, создал ораторию на якутские темы («Якутская праздничная», 1957), оперу («Лоокут и Нюргусун», 1958), балет («Камень счастья», 1961), оперетту («Цветок Севера», 1961), симфонии, сонаты, концерт для скрипки, пьесы для различных музыкальных инструментов, романсы, хоровые произведения и т.п.


Всё началось с того, что мне пришла в голову мысль:  «Если мой брат — композитор (он тогда был студентом теоретико-композиторского факультета Московской консерватории), почему бы и мне не попробовать?!».  И я отправилась к Гранту Арамовичу.

Потопталась около класса, где он преподавал композицию, и, набрав для смелости побольше воздуха в грудь, отважилась постучаться в дверь. Грант Арамович прервал занятие со своим студентом, посмотрел внимательно на меня своими светлосерыми глазами.  «Хочу научиться сочинять музыку», — выдохнула я.  Не помню точно его слов, но смысл его ответа заключался в том, что этому научиться нельзя, с этим надо родиться.  Наверно, вид у меня был настолько решительный, что Г.А. всё-таки предложил мне сочинить какую-нибудь колыбельную песню и показать её ему через неделю.  Всю неделю я работала.  Тщательно проанализировав как образец единственно известную мне колыбельную «Спи, моя радость, усни», я взяла слова Джамбула Джабаева «Чтобы ты малыш уснул…» и через неделю принесла свое творение на суд.  «Для начала совсем неплохо», — кисло сказал Григорян.  Слава Богу, я услышала интонацию, а не слова.  Больше я у него не появлялась.  Свой шедевр храню до сих пор, и, когда он попадается мне на глаза, думаю:  «Для начала совсем неплохо».


Ещё два события, запавших в память.  Новогодний бал в училище.  Мамина подруга — администратор Якутского Драматического Театра — отыскала для меня в костюмерной длинное вечернее платье (цвета бледной розы) с декольте и кринолином, веер и туфли на высоких каблуках в тон платью.  Всю ночь я красовалась в этом наряде, танцевала без устали.  Все молодые люди были моими:  и Боря Луценко, и Игорь Мицевич, очень красивый молодой человек, и Витя Сырников (мы с ним играли вместе, и я была влюблена в тембр его кларнета — нового для меня инструмента).

В пять утра я с облегчением вставила в валенки мои измученные и стёртые в кровь ноги и приковыляла по жуткому морозу домой.  Все спали.  На столе меня ждала какая-то еда, заботливо приготовленная мамой.  Больше того, мне не попало за столь позднее возвращение!  Значит, я взрослая, и это признано родителями.

Второе событие — поездка в колхоз.  На весь сентябрь нас отправили куда-то в Вилюйский район. Плыли мы туда на пароходе.  Трюм был полностью забит людьми, и мы устроились на скамейках на палубе.  Было дождливо и очень холодно.

В колхозе мы должны были по девять часов в день вязать снопы.  Все руки были исколоты жёсткими стеблями.  Раны не заживали.  Мы постоянно мокли под дождём, а к концу нашего пребывания выпал снег.

И всё-таки вечерами, поев картошку, мы шли в соседнюю деревню, где жила часть наших студентов, и танцевали под баян до утра.  На баяне играл всё тот же, слегка влюбленный в меня, Боря Луценко.  Я танцевала всегда с одним и тем же красивым партнером — Лёней Макаровым (русским мальчиком, непонятно как оказавшимся в Вилюйском районе).  Он подарил мне свою фотографию, что означало уже многое.  Она была сделана на фотостудии, с типичной в то время надписью наискосок:  «Привет из далёкой Якутии».  Похоже, Лёня был дальновидным и приготовил эти фотопортреты не только для меня, но и для других таких же дурочек.  Какое-то время мы с ним переписывались, но больше никогда не виделись.


Следующим (после выбора профессии) важным решением, принятым мною совершенно самостоятельно (даже без консультации с мамой), было уехать в Москву и учиться до поступления в Московской консерватории в ЦМШ (Центральной Музыкальной школе для одарённых детей), как сделал мой брат.  Ничто не могло меня остановить — в своей исключительной одарённости я не сомневалась.

Родители не сопротивлялись.  Папа купил мне маленький чёрный лакированный чемодан.  Мы с мамой уложили туда смену постельного белья, мою небогатую нотную библиотеку, несколько новых платьев, сшитых тётей Маней специально к этому событию.  Были куплены новые светло-зелёные шёлковые трусы, рейтузы, ботинки.  В чемодан вместились и жёлтые туфли на высокой «стиляжной» подошве — подарок Эдика, присланный из Москвы.  Они были куплены в расчёте на вырост — на один размер больше, и в первые годы в Москве я, чтобы не потерять их при ходьбе, подкладывала в них газету.

Мама, видимо, была огорчена предстоящей разлукой со мной. Она вообще бывала часто раздражена, а теперь, не видя во мне и тени расстройства по поводу предстоящего расставания, была часто несправедлива ко мне.  Помнится, я поклялась себе никогда не быть похожей на неё.

Должна сказать, что её отношение к папе, её резкая, порой даже грубоватая манера говорить с ним давно были очень болезненными для меня.  Тогда я даже не догадывалась, что было немало серьёзных поводов для этого.  На протяжении уже нескольких лет при родительских ссорах, которые происходили на наших глазах, мы с Элей обычно сидели в нашей комнате около пианино и тихо плакали (мама недоумевала, почему лак на крышке пианино облупился;  не догадывалась, что это от наших слёз).  Мы думали, что родители собираются расстаться и решают, как поделить нас между собой.  Пугала нас и предстоящая разлука друг с другом.



В аэропорту

И вот мы в аэропорту.  Нас шестеро.  Мама, папа и Эля — провожающие нас.  И мы трое, улетающие в Москву:  мой брат Эдик — студент консерватории (каждое лето он прилетал к нам в Якутск на каникулы и теперь возвращается обратно на учёбу), моя двоюродная сестра Мотя — дочь тёти Зои, студентка химического факультета Московского университета — и я.  На сохранившейся фотографии вид у меня неунывающий, я в новом платье, с косами, уложенными сзади «корзинкой».

Отступать некуда — впереди Москва!5




Примечания

1Антон Семёнович Макаренко — автор действенной системы воспитания, писатель.  Eго «Педагогическая поэма» была настольной книгой многих советских учителей.  В 1988 году ЮНЕСКО признала Макаренко — наряду с Джоном Дьюи, Георгом Кершенштейнером и Марией Монтессори — человеком, определившим способ педагогического мышления в ХХ веке.

2Городской Отдел Народного Образования.

3Якутское республиканское потребительское объединение, основанное в 1918 году.

4Наверное, нелишне здесь привести для непосвящённого читателя краткие сведения о Якутии, почерпнутые из разных источников.

25 сентября 1632 года отряд енисейского сотника Петра Бекетова, обследуя берега реки Лены, заложил Якутский (Ленский) острог на правом берегу реки, на 70 км южнее от места расположения современного Якутска, находящегося на левом берегу Лены.

Центральная часть Якутска отделена от русла Лены широкой травянистой равниной — так называемым «Зелёным лугом», который бóльшую часть года покрыт снегом.

Якутск — наиболее контрастный по температурному режиму город в мире.  Климат резко континентальный, с небольшим количеством осадков.  Зима в Якутске очень суровая.  Летом же стоит страшная жара.  Палящий зной может достигать +40°C.  Годовая амплитуда превышает 100°C (102,8°C).

Отличительная особенность Якутии — чрезвычайно низкая плотность населения.  Даже в наши дни — ~ 0,3 чел./км² при огромной территории (более 3 млн. км²).

5Здесь я перекликаюсь с героическими словами комиссара 28-ми панфиловцев, оборонявших Москву в 1941 году.  Официальная версия этой фразы:  «Велика Россия, а отступать некуда — позади Москва!».






≈     Главная      Об авторе и трудах      Книги     Статьи и доклады     ≈

≈     Воспоминания     Экспедиции      Документы      Письма    ≈

                                    ≈     Фотогалерея      Аудио      Видео       Мои гости     ≈

≈     Творческие связи     ≈